Костры Фламандии

Сейчас Хозар сидел напротив Гяура и д’Артаньяна, за низенькой перегородочкой, и левая рука его постоянно покоилась на свисающей рядом с ним на сиденье сумке с целым набором пистолетов. Еще два заряженных пистолета лежали справа от него. Ротмистр хватался за них всякий раз, как только сквозь стенки кареты и шум дождя пробивался человеческий голос, скрип повозки или любой другой подозрительный шум.
Хозар был прирожденным телохранителем. Он не доверял никому, нигде и никогда. Его так же невозможно было разжалобить, как и усыпить его бдительность. Этот русич признавал и полагался только на оружие, на свою суровую, почти отрешенную подозрительность – и снова на оружие.
Поэтому, когда Хозар услышал громкое, басистое: «Эй, стой! Стой!», – он, прежде всего, схватился за пистолеты и лишь после этого стволом одного из них приоткрыл дверцу.
– Нельзя туда, нельзя! – предупреждал кучер некогда роскошной встречной кареты, облепленной грязью так, словно вся она была сотворена теперь из лесного глинозема. – Там река вздыбилась и разрушила мост! Мы еле успели проскочить! Считайте, что какая-то божественная сила перенесла нас через этот чертов водопад!
– Ну, нельзя, так нельзя, – утихомирил его Хозар. – Что кричишь, словно под петлей палача?
– Так ведь нельзя туда! – не воспринимал его спокойствия кучер.
– Кто у тебя в карете?! – громко спросил Гяур, ступив на подножку.
– Пан Марчевский! Местный подстароста!
– Да-да, господа! – дверца открылась, однако самого господина Марчевского они так и не увидели. – Поворачивайте! Не время сейчас, не время!
– И все же нам нужно попасть на ту сторону реки! Как это сделать?!
– По этому мосту, господа, можно попасть только к ксендзу на поминки!
– Вот теперь дошло, – сдался Хозар.
– В таком случае кто мне скажет: есть в этой стране хотя бы один дорожный трактир?! – кончилось терпение д’Артаньяна. – Клянусь пером на шляпе гасконца: разбогатев, я специально приеду в эти края, чтобы возвести двадцать заезжих дворов, при каждом из которых будет красоваться трактир.
– Теперь осталось только разбогатеть, лейтенант, – осадил его князь.
– Но в пяти верстах, прошу пана, есть еще один мост! Каменный! – вмешался в их сумбурный разговор кучер.
– Да?! Что ж ты молчал?! Где он?! Как туда добраться?! – набросился на него Гяур.
– Он высокий и каменный! Его не должно было снести! Говорят, он – единственный в здешних краях, который еще никогда не сносило!
– Я спрашиваю, как до него добраться, гнев Перуна!
– Нужно еще немного проехать, до перекрестка! Дорога сворачивает вправо и ведет через лес. Еще две версты – и она выведет вас прямо к мосту, а от него – к хутору Ратоборово. Там, в графском имении, вы сможете отдохнуть и даже заночевать! Оно начинается прямо за мостом.
– Ратоборово?! – заинтригованно переспросил Гяур.
– Да-да, вы не ослышались.
– Ратоборово… Странно, – задумчиво и почти растерянно проговорил князь и, поблагодарив господина Марчевского и кучера, приказал двигаться к имению. – Где-то я уже слышал название этого хутора, – пробормотал Гяур, закрывая дверцу, – где-то слышал.
– Не следовало бы ехать сейчас через лес, – пророкотал Хозар своим вечно охрипшим и тем не менее громыхающим каким-то голосом. – Дело идет к ночи, а до имения – две версты лесом.
Гяур промолчал. Ему и в голову не пришло заподозрить Хозара в трусости. Понятно, что ротмистр всего лишь предупреждал. Как всегда в таких случаях – предупреждал. И на угрюмое молчание полковника мог ответить столь же угрюмым и нерушимым, как каменный мост над взбесившейся рекой, молчанием.
12
Дорога, ведущая через лес, пролегала по каменистому взгорью, кони здесь пошли легче, а патриаршие кроны деревьев глушили порывы ветра, делая этот предпотопный лесной мир более уютным и жизнелюбивым.
Расплескав все свои гасконские эмоции, д’Артаньян задремал, прислонившись к подушечке в углу кареты; Хозар тоже освящал все вокруг себя таинством вещего молчания. Даже ямщик перестал кричать на лошадей и беспрестанно браниться, и теперь ничто не мешало Гяуру еще раз обдумать все то, что произошло в Варшаве. Попытаться понять и осмыслить.
Отказ Хмельницкого от похода во Францию. Бледность на лице графа де Брежи, когда он вернулся в зал после разговора с принесшим какую-то не очень желательную весть секретарем. Последовавшая вслед за этим беседа один на один с Хмельницким. И, наконец, тайное исчезновение полковника из Варшавы. Он уехал ночью, не предупредив своих спутников, в сопровождении, как сказал ему Сирко, лишь троих казаков-гонцов из-под Львова. При этом Хмельницкий почему-то не встретился даже с Сирко, человеком, которому доверял, как самому себе.
Да что там, Сирко и узнал-то о его отъезде лишь со слов личного секретаря французского посла Пьера Шевалье, когда на следующее утро попытался разыскать следы Хмельницкого.
– Главное, не следует воспринимать отъезд господина генерального писаря как бегство, – счел необходимым подчеркнуть секретарь то, что ему велено было подчеркнуть в беседе с любым казачьим офицером самим графом де Брежи. – Наоборот, вам следует утверждать, что господину полковнику настоятельно посоветовали оставить на время Варшаву. Причем совет этот исходил из двора его величества, так что Хмельницкий всего лишь прислушался к мудрому совету.
– Господи, да кто в столице Польши станет интересоваться отъездом какого-то казачьего полковника?
– Еще как станут! Поэтому объясняйте, что Хмельницкий вынужден был прислушаться к этому совету, учитывая обстоятельства, которые сложились сейчас в Варшаве. Ничего не поделаешь, по-ли-ти-ка! Речи Посполитой просто-таки суждено погрязать то в европейской политике, то в азиатской политике.
– Нет, ты слышишь, князь, он говорит мне: «Политика»! – возмущался потом Сирко, пересказывая Гяуру эту встречу. – Осрамили первую саблю Украины какой-то придворной «тухлятиной», вытравили из столицы дипломата, которого еще недавно принимал Париж, и все это у них называется «политикой»!
«По-ли-ти-ка! – только сейчас по-настоящему понял возмущение Сирко князь Гяур. – Этого секретарь мог бы и не добавлять. К черту такая политика, когда король решает одно, сенат – другое, высокопоставленная шляхта – третье, а народ, не чувствуя заступничества ни одних, ни других, ни третьих, живет, как только способен выжить. Судя по всему, эта восточная иезуитская империя уже обречена на гибель. Причем долгую и мучительную».
Да и не может быть иначе в государстве, пытающемся столь долго огнем и мечом удерживать под своей короной такие разные земли и народы, как литовцы, украинцы, белые русы; как часть земель московитов, – рассуждал Гяур. Редко какой империи вообще удавалось захватить в свою неуемную пасть территорию, втрое большую, чем сама метрополия. Польше это, правда, на какое-то время удалось. Но захватив территории, их еще нужно было раздробить и проглотить. То, что происходит сейчас в Польше, похоже на имперское пережевывание с запиванием кровью, но оно все явственнее переходит в конвульсии.
«А ведь рассуждаешь ты сейчас не как потомок великих киевских князей, для которых империя казалась единственным мыслимым способом существования их «киевского стола», а как потомок повергнутого в рабство мелкого князька, люто возненавидевшего всех могущественных соседей, все существующие на Земле империи, – высек сам себя Гяур. – К лицу ли тебе это, великий князь Одар-Гяур? Разве не великая могучая империя – конечная цель правления любого уважающего себя правителя?!»
Внимание, которое оказывали полковнику в Париже, – поспешно вернулся он к случаю с Хмельницким, – тот интерес, что проявляли к нему самые различные силы, кое-кого в Варшаве насторожили и даже оскорбили. Они не могли допустить, чтобы в Украине появился деятель с европейской известностью, деятель, с которым можно поддерживать отношения. Если попытку добиться независимости Украины предпримет именно такой политик, Европа отнесется к этому вовсе не с тем холодным безразличием, с которым она воспринимала все крестьянские восстания и волнения, происходившие до сих пор.