Опавшие листья

Это было сказано не умоляющим, не нежным и не смиренным тоном, она говорила с дикой, сдержанной покорностью в манерах и голосе. Амелиус снова забыл о своей сигаре, и она снова напомнила ему о ней. Он отвечал ей, побуждаемый своим великодушным характером:
– Не говорите мне ничего такого, что может причинить вам хоть моментальное огорчение, скажите только, чем могу я вам помочь.
Она подала ему спички и сказала:
– Ваша сигара опять потухла.
Он отложил сигару прочь. В течение своей короткой жизни он не видел еще человеческого горя, выражавшегося таким образом.
– Извините меня, – проговорил он, – я не желаю курить теперь.
Она также оставила свою сигару, скрестила руки на груди и смотрела на него. В глазах ее сверкнул луч нежности, какого он еще ни разу не видал у нее.
– Друг мой, – промолвила она, – ваша жизнь будет печальна, мне жаль вас. Свет будет наносить раны такому чувствительному сердцу, как ваше, свет будет попирать ногами такую великодушную натуру. Может быть в скором времени вы будете так же несчастны, как я. Но не будем более говорить об этом. Встаньте, мне нужно показать вам кое-что.
Поднявшись с места, она направилась к безобразной мебели и снова вынула из кармана связку ключей.
– Здесь мое старое горе, – продолжала она. – Будьте с самого начала справедливы ко мне, Амелиус. Я не старалась питать и лелеять свое горе, как делают многие женщины. Нет, я искала облегчения от муки, овладевшей моей душой. Я могу привести вам как один пример, так и сотни, судите сами.
Она вложила ключ в замок. Он сначала не поддавался ее усилиям, но она с нетерпением и употребив всю силу наконец отворила дверки. Глазам представился на левой стороне целый ряд полок, на правой выдвижные ящики с медными ручками. Она затворила левую половинку двери, с гневом захлопнув ее, как если б тут было что-нибудь такое, чего она не желала, чтоб видели. Взор Амелиуса случайно упал в ту сторону. В этот короткий момент он успел заметить на полке тщательно сложенное длинное, полотняное детское платьице и чепчик, пожелтевшие от времени.
Частью рассказанное прошлое было теперь наполовину высказано. Эти драгоценные детские реликвии бросали свет на причину, побудившую выбрать один и тот же сюжет на картинах. Покинутое и потерянное дитя! Дитя, которое может быть было еще живо.
Она вдруг повернулась к Амелиусу.
– Здесь нет ничего интересного для вас, – сказала она. – Посмотрите в выдвижные ящики, откройте их сами. – Она отступила, говоря это, и указала на верхний из них. На нем был наклеен узенький лоскуток бумаги с надписью: «погибшее утешение».
Амелиус выдвинул ящик, он был полон книг.
– Посмотрите их, – сказала она.
Амелиус повиновался. Тут были диксионеры, грамматики, упражнения, поэмы, романы, история, все на немецком языке.
– Иностранный язык служил облегчением, – спокойно промолвила мистрис Фарнеби. – Прошли месяцы за старательным изучением, и теперь все забыто. Старое горе поднялось вопреки всему. Погибшее утешение! Откройте следующий ящик.
В нем оказались сухие краски и рисовальные материалы, сваленные в кучу в углу, прочее место занимали разные рисунки. Как произведения искусства они были плохи в высшей степени, как знак трудолюбия и прилежания также никуда не годились.
– У меня не оказалось таланта для продолжения этого занятия, как сами видите, – сказала мистрис Фарнеби. – Но я настойчиво работала неделю за неделей, месяц за месяцем. Я думала так: «Я ненавижу это занятие, оно стоит мне такого громадного труда, оно так мучает, тяготит, унижает меня, что должно овладеть моим умом и душой, должно отвлечь мысли мои от самой себя». Но нет, старое горе восставало передо мной и смотрело мне в лицо из-за бумаги, которую я портила, из-за красок, которых не научилась употреблять. Это второе погибшее утешение, Амслиус. Закройте его.
Она сама выдвинула третий и четвертый ящики. В одном была копия Левкида и решенные проблемы, в другом микроскоп и наставление как употреблять его. Все те же усилия, – продолжила она, запирая дверцу шкафа, и все тот же результат. Они, я думаю, вам надоели, – и мне также, – и, повернувшись, она указала еще на токарный станок, стоявший в углу, на палицу и гимнастические ядра над очагом. На эти я могу смотреть терпеливо, продолжала она, они доставляли мне физическое облегчение. Я работаю на станке до тех пор пока заболит спина, действую гирями до того, что падаю от утомления. Тогда я ложусь здесь на ковер, засыпаю и забываю себя часа на два. Пойдемте к огню. Вы видели мои умершие погибшие утешения, вы должны услышать о моих живых утешениях. Отдавая справедливость мистеру Фарнеби… Боже, как я его ненавижу!
Она с горячностью произнесла последние слова и как бы для себя, но с такой горечью и презрением, что тон невольно возвысился и можно было их расслышать другому. Амелиус посмотрел украдкой на дверь. Нет ли надежды на то, что Регина со своей приятельницей вернутся и прервут этот разговор? После всего виденного и слышанного чем может он утешить миссис Фарнеби? Он мог только удивляться тому, какую цель она имела в виду, избрав его в поверенные. Неужели мне суждено всегда путаться с женщинами? – думал он про себя. Сначала бедная Меллисент, а теперь эта. Что же потом? – Он снова зажег сигару. Только любители курения, они одни могли понять, каким утешением служила ему в эту минуту сигара.
– Дайте мне огня, – сказала мистрис Фарнеби, вспомнив при этом о своей сигаре. – Мне нужно, впрочем, узнать одно, прежде чем я буду продолжать. Амелиус, я наблюдала за блеском ваших глаз во время завтрака. Скажете ли вы мне всю правду? Влюблены вы в мою племянницу?
Амелиус вынул сигару изо рта и смотрел на нее.
– Смело говорите правду! – сказала она.
Амелиус сдержанно отвечал:
– Я удивляюсь ей и нахожу ее прекрасной.
– Ах, – заметила мистрис Фарнеби, вы не знаете ее так, как я.
Пренебрежительный тон ее раздражал Амелиуса. Он был еще настолько молод, что верил в благодарность, а мистрис Фарнеби оказывалась неблагодарной. Кроме того, он был настолько влюблен в Регину, что чувствовал себя оскорбленным, когда о ней говорили презрительно.
– Я очень удивлен слыша то, что вы говорите о ней, – пробормотал он. – Она так предана вам.
– О да, – небрежно отвечала мистрис Фарнеби. – Она очень предана мне, конечно, она живое утешение, о котором я вам только что говорила. Это была мысль мистера Фарнеби – усыновить ее. Мистер Фарнеби думал так: «Вот готовая дочь для моей жены, вот все, что нужно для этой скучной женщины, чтоб утешить ее, так и сделаем». – Знаете вы как я это называю? Рассуждением идиота. Человек может быть очень искусным в своих делах и истым дураком в других отношениях. Дочь другой женщины будет служить мне утешением! Тошно подумать об этом! Я обладаю одним достоинством, Амелиус: я никогда не лицемерю. Моя обязанность заботиться о дочери моей сестры, и я исполняю добровольно свою обязанность. Регина добрая девушка, я против этого не спорю, но она скрытна и в сущности очень упряма. О, я отдаю ей справедливость: я не отрицаю, что она мне предана, как вы говорите. Но мне мало радости оттого. Вы должны знать и узнаете, что это живое утешение, пожалованное мне мистером Фарнеби, не более утешает меня, чем те вещи в шкафу. Мы теперь покончили с Региной. Впрочем нет, нужно еще объяснить одно: что вы подразумеваете под словами: «удивляюсь ей». Хотите вы на ней жениться?
Один раз в жизни Амелиус сохранил достоинство.
– Я слишком уважаю молодую особу, чтоб отвечать вам на вопрос, – гордо сказал он.
– В случае если вы имеете такое намерение, – продолжала мистрис Фарнеби, – я постараюсь воспрепятствовать вам в том. Одним словом, я вас не допущу до этого.
Это откровенное заявление изумило Амелиуса. Он обнаружил истину одним вопросом.
– Зачем? – сказал он резко.
– Подождите минуту, успокойтесь, – отвечала она. Наступило молчание. Они сидели рядом подле огня и внимательно наблюдали друг друга.