На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

Потом, если бы актеры употребляли поменьше бранных слов, то и тогда последних с избытком хватило бы на все те случаи, когда в них является необходимость. Я помню, что однажды вечером в *** мы все согласились платить штраф — по одному пенни за каждое бранное слово. Но после двухчасового испытания мы должны были отменить этот штраф: ни у кого из нас не осталось денег…
Через шесть недель после этого:
…Дело идет не лучше, а хуже. Наш антрепренер вел себя очень хорошо. Он платил нам жалованье до конца прошлой недели, хотя всякий из нас мог видеть, что он каждый вечер терпел убыток; а потом в субботу, после раздачи жалованья, он созвал всех нас и откровенно изложил нам все обстоятельства. Он сказал, что не может продолжать дела, но что если мы хотим, он готов держать театр еще неделю или две вместе с нами на товарищеских началах, чтобы посмотреть, не вернется ли к нам счастье. Мы согласились на это и образовали из себя таким образом «общину», хотя, по моему мнению, ее было бы правильнее назвать общей бедностью, потому что на долю каждого, за вычетом издержек, оставалось от представления по восемнадцати пенсов. Антрепренер берет себе три из этих паев (один за то, что он — антрепренер, другой за то, что играет, а третий для того, чтобы у него выходило три пая), а на долю всех остальных приходится по одному паю. Я скоро буду в страшно стесненном положении, несмотря на то, что трачу теперь в целую неделю меньше того, что я прежде платил за один обед…
Через неделю после этого вся труппа разошлась, и тогда я поступил в другую, которая находилась в это время неподалеку. Вот что было написано об этой последней:
…Я перебиваюсь кое-как, вот все, что я могу сказать. Если дела пойдут еще хуже, то я пропал. Теперь у меня совсем не остается денег.
На прошлой неделе здесь случилось очень грустное происшествие. Наш премьер умер вдруг от разрыва сердца, оставив жену и двоих детей в совершенной нищете. Если бы он был известным лондонским актером и половину своей жизни получал, например, три тысячи фунтов стерлингов жалованья в год, то в театральной прессе появилось бы множество жалобных воззваний к публике; все его друзья написали бы в газетах, великодушно предлагая свою готовность принимать пожертвования для увековечения его памяти, а все театры дали представления по двойным ценам для того, чтобы заплатить его долги и похоронные издержки. Но так как наш премьер никогда не зарабатывал больше двух фунтов в неделю, то нельзя было и ожидать от благотворительности, чтобы она заинтересовалась этим случаем, так что его жена содержит себя и детей тем, что берет чужое белье в стирку. Я не думаю, чтобы она стала просить о вспомоществовании, даже если бы у нее была возможность получить его, потому что когда ей намекнули об этом, то она вышла из себя и начала говорить какой-то вздор о том, что она слишком уважает профессию мужа, а потому не может унижаться и просить милостыню…
Дела этой труппы также не пошли. Этот год был ужасным годом для театров. Торговля шла везде плохо, и первая статья, которую люди с уменьшившимся доходом вычеркнули из списка своих расходов, были «развлечения». Мало-помалу я расставался со всем, что только было у меня ценного, и посещение ссудной кассы перед отъездом из каждого города сделалось для меня таким же необходимым делом, как и укладка вещей.
Разъезжая по провинции, я был похож на гибнущий корабль, носящийся по бурному морю, и означал свой след теми драгоценностями, которые я выкидывал за борт для того, чтобы спастись. В одном городе я оставил свои часы, в другом — цепочку, тут кольца, а там фрачную пару; здесь я потерял письменный прибор, а в другом месте рейсфедер. И все шло таким образом — или лучше сказать, я терял одну за другою свои вещи — до начала мая, когда было написано это последнее из многочисленных писем:
…— Дорогой Джим, — ура! Наконец-то мне повезло. Да я думаю и пора после всего того, что пришлось мне испытать. Я боялся, что профессия в моем лице потеряет одного из своих членов, но теперь этого бояться нечего. В настоящее время я в новой труппе, куда поступил с прошлой субботы, и дело идет у нас отлично. Антрепренер — прекрасный господин и человек деловой. Он понимает, как нужно вести дела. Он печатает везде, где только можно, везде расклеивает афиши, не щадит издержек и все делает прекрасно. При этом он весельчак и, как видно, человек развитой, потому что сумел оценить меня. Я к нему даже и не обращался, — он пригласил меня сам, после того как видел мою игру на прошлой неделе, когда он набирал себе труппу. Я поступил на амплуа Первого «Гостя» за тридцать пять шиллингов в неделю. Он был капитаном в армии и его можно назвать джентльменом в полном смысле слова. Он никогда не говорит дерзостей, ни во что не вмешивается и все его любят. Он намерен объехать всю северную Англию, побывать во всех больших ланкаширских и йоркширских городах, а затем на зиму переехать с нами в Лондон. Он хочет, чтобы я заключил с ним контракт на год и положить мне два фунта стерлингов и пять шиллингов в неделю. Я сделал вид, что не очень спешу заключить контракт. В подобных случаях всегда лучше немножко помедлить, и поэтому сказал ему, что подумаю, но, конечно, я соглашусь. Больше писать не могу. Сейчас иду к нему обедать. Мы проживем здесь три недели, а потом отправимся в ***. У меня очень удобное помещение. Твой…
Это было написано во вторник. В субботу, в двенадцать часов дня, мы пришли в театр за получением жалованья. Капитана в театре не было. Он в это утро отправился в гости к сэру такому-то, одному из соседних помещиков, бывшему его большим приятелем, и еще не возвращался. Он хотел вернуться назад к вечеру — так уверял нас вежливый в обращении кассир — и жалованье будет роздано после представления.
И вот вечером, по окончании представления, мы все собрались на сцене и ждали. Ждали мы около десяти минут, но вот актер, игравший роли отцов семейства, который ходил через улицу, чтобы выпить стаканчик прежде чем запрут портерную, вернулся назад с испуганным лицом и сообщил нам, что он сейчас видел одного человека, служащего на станции в багажном отделении, который сказал ему, что «капитан» уехал в Лондон с первым утренним поездом. И только что «отец семейства» объявил нам об этом, наш рассыльный вспомнил тоже, что он видел, как вежливый кассир ушел из театра сейчас же после начала представления и унес с собою маленькую черную сумку.
Я пошел в уборную, собрал все свои вещи в узелок и с этим узелком спустился вниз. Все остальные актеры стояли на сцене с убитым, растерянным видом и тихим голосом говорили между собою. Я прошел мимо них, не говоря ни слова, и подошел к двери. Это была дверь на блоке. Я отворил ее, придержал ногой и с минуту постоял на пороге, всматриваясь в темноту. Затем я поднял кверху воротник пальто и вышел на улицу: дверь, ведущая на сцену, захлопнулась за мной и щелкнула, с тех пор я уже никогда не отворял другой такой двери.