Таро Люцифера

Леня стал в лицах изображать сценку, как плохой актер, слишком активно «щелкая лицом».
— Он, значит, из стакана пригубил. Отодвинул его, вот так. И так мне в глаза посмотрел… Я думал, помру! И сказал Он: «Плохо тебе, Ленька?» Я молчу. Что тут сказать? А он смотрит, как… Слов даже подобрать не могу. Словно ему кишки на кулак мотают. И говорит: «А мне каково, ты хоть раз подумал? То-то». Встал. Свет аж до потолка взметнулся. А потом — темнота. Очнулся я… А на столе два стакана. Мой — пустой. И его — на два пальца виски. Тут я и сдернул. «Евростар», Париж… Сам от себя бежал. Клянусь, Игорек, только о тебе всю дорогу и думал! Не знаю, почему, но чуял, если найду тебя, то только ты сможешь помочь. Хоть советом…
От Примака так пахнуло сухим жаром безумия, что Корсаков невольно поежился. Не стоило труда догадаться, что Ленька неспроста заявился на Арбат и чуть ли ни силой утащил к себе. Хотел выговориться, выплеснуть из себя то запредельное, что открылось то ли в алкогольном бреду, то ли в секунду предсмертной ясности сознания. Не суть важно, когда и как открылось, главное, что Ленька не врал, нутром почувствовал Корсаков. Видел, видел Примак, сидел рядом, дышал одним светоносным воздухом. И отравлен им теперь до конца дней.
Примак судорожно опрокинул в себя водку. Вытер губы и подбородок.
— Как после такого жить, Игорь, а?
Леня в каком-то немом исступлении ждал ответа. Герман впал в прострацию, держа на изготовку стакан. Поэт смущенно потупил глазки в кружку.
«Но почему я? Мне зачем же рассказывать? Или у меня своих тараканов в голове мало? Почему из всех выбрал меня? Уж я живу, ниже падать некуда. Завтра помру, только участковый в протоколе помянет. Картины из комнаты выгребут, растащат или прямиком на помойку выбросят. И, считай, не было Игоря Корсакова».
— Как жить, Игорь? — простонал Леня.
Корсаков через силу улыбнулся.
— Да живи, как хочешь. Считай, что Второе пришествие для тебя уже состоялось. В индивидуальном, так сказать, варианте.
Леня схватился за голову.
— Вот, значит, как! Вот, значит, как! А я и… Мне в голову такое даже бы не пришло. — Он понял взгляд на Корсакова. — Выходит, Он так решил: было один раз, да ничего не вышло, и теперь к каждому решил явиться. Один на один. В глаза посмотрит, а потом — живи, как хочешь. Потому что уже ничего не будет: ни Страшного суда, ни грешников в котлах, ни мертвецов из могил. Просто — живи и все. И что, теперь так вечно жить?
Он вытер слезящиеся глаза.
— И что, Игорек, вечно теперь жить? Если оно уже было, Пришествие это.
— Почему вечно? — Корсаков пожал плечами. — Сколько сможешь.
— Надо срочно выпить, — сказал сам себе Примак. — Иначе сорвусь.
Он плеснул водки, чокнулся с успевшим задремать Германом, разбудив того. Потом с Поэтом. Глядя в глаза, ударил кромкой стаканчика по стакану Корсакова.
— Спасибо, Игорь, — едва слышно прошептал Леня.
И жахнул водку, крепко зажмурившись.
Корсаков выпил и с интересом стал следить, как светлеет и разглаживается лицо Лени. Глаз тот не открывал. Плотно сжатые веки мелко-мелко подрагивали.
«Держись, — приказал себе Корсаков. — Если попрет из тебя, тут всем тошно станет. Даже чугунным богам, что тут носом в землю лежат».
Он вне очереди плеснул себе еще полстакана. Жадно выпил. Задержал дыхание. В груди полыхнуло. Огненный всполох лизнул мозг.
Корсаков с холодной яростью осознал, что раньше Лени вошел в стадию «все на баррикады».
С размаху расплющил стаканчик об стол. Ударил так, что подпрыгнула вся снедь, разбросанная по столу.
Герман икнул и затравленно втянул голову в плечи. Поэт обреченно захлопал глазками. Оба, почему-то, подумали, что сейчас их будут бить. Леня открыл один глаз, и им удивленно уставился на Корсакова.
Корсаков, тяжко навалясь на стол, встал. Поймал равновесие и объявил:
— Сейчас будет речь. Требую тишины и внимания!
Леня распахнул второй глаз. Теперь в обоих полоскались бесенята. Тоску напрочь смыла последняя доза выпитого.
— Не надоело под водку стонать о загубленной России, товарищи? — по-ораторски налегая на «р», воскликнул Корсаков.
— Надоело! — за всех товарищей подтвердил Герман.
— Хватит топить героизм в водке! Россия ждет от нас воли и ярости! Вот ты, Леонид! — Корсаков ткнул пальцем в глупо ухмыляющегося Примака. — Где ты был, когда мы кровь проливали в девяносто третьем? Когда на баррикадах, против танков и спецназа стояли… Хазбулатов с трубкой за нашими спинами прятался. И юный толстожопый Гайдар впереди маячил! Где ты был, Леонид Примак?
— Э-э… Так сразу и не вспомнить. — Леня замешкался. — Так… В Стокгольме. Выставка, понимаешь…
— «Панимаешь»! И это говоришь ты? — трагически воскликнул Корсаков. — Не узнаю, тебя Леонардо! Ты же — вождь, агитатор, горлопан, главарь! Собрал банду, так действуй! Хватит шушукаться по углам и показывать фиги в кармане. Час настал!
— А что, уже пора? — оживился Леня.
— Вчера было рано, завтра будет поздно, — ответил цитатой из Ленина Корсаков. — Я уже вижу, вижу кровавую зарю нового дня! Своими руками поможем солнцу взойти. Пусть мы не доживем до полудня. Но я хочу увидеть рассвет! Пробил наш час, братья! Леонардо, вернем себе наш город! Хотя бы на день, но он будет наш. Таким, каким мы его хотим видеть. Украсим наш город баррикадами! Разве ты не слышишь, Леня, наш город молит нас о баррикадах! Он хочет крови и праздника. И мы обязаны его устроить. Сегодня, прямо сейчас! Пусть раз в жизни. Пусть — в последний раз! Короче, веди нас, Леонид в бой.
— Момент, мне нужно вспомнить план восстания! — ответил Примак. Быстро плеснул в стакан водку, опрокинул в рот, подышал в кулак и выбросил его вверх в интербригадовском приветствии. — «Но пасаран» — они не пройдут! Свобода или смерть, камарадос! Есть у революции начало, нет у революции конца! Па-апра-шу, ваши стаканы!
Герман и Поэт подставили свои стаканы под остатки водки, булькающей из бутылки. Пустую стеклотару Леня швырнул через плечо. Бутылка брызнула осколками на голове кого-то из бронзовых вождей.
— История нас оправдает! Мы перепишем ее набело собственной кровью! Наши имена будут давать детям и городам. Свобода или смерть! Кто верит в меня, кто любит меня — за мной!! — заорал Леня, входя в революционный раж. — Поэт, пакуй закуску. Геринг, водку не забудь!
Гурьбой вывалили из беседки.
Корсаков оступился на последней ступеньке. Покачнулся, ловя равновесие, замер, закинув голову.
На секунду смежил веки. И вновь ухнул в черный омут…
* * *
…С шинельно-серого неба падают хлопья снега. Тают на лице, холодными дождинками стекают за воротник, вызывая неприятный озноб.
Снежная опушка лежит на киверах и шинелях построенных в каре солдат лейб-гвардии Гренадерского и Московского полков. Лица людей угрюмы, в глазах тоска.
Снег перед строем истоптан копытами. Кое-где сбрызнут густо-красными ягодинами свежей крови. В морозном воздухе плывут пласты порохового дыма. Только что отбили ружейным огнем атаку кавалерии. Впрочем, драгуны не слишком усердствовали. Видимо, был приказ только проверить на прочность мятежные полки. Теперь обе стороны понимают, обратного пути нет.
Оттесненная с Сенатской площади толпа, разгоряченная зрелищем, подбадривает заговорщиков криками, метает в верные царю войска камни и поленья. Из-за ограды строящегося Исаакиевского собора летит строительный мусор, обломки кирпича, доски.
Полковник Корсаков, словно почувствовав на себе чужой взгляд, оглядывается.
Карета, запряженная парой гнедых, прокладывает себе путь сквозь толпу. Люди неохотно расступаются, открывая приехавшим обзор на площадь.
Плывет в сторону занавеска, за черным стеклом окошка проступает овал бледного лица. Светлые локоны спадают из-под капора. Лихорадочно блестящие глаза, искусанные красные губы…
«Анна! Бог мой, Анна!» — ухает сердце Корсакова.