Фотокамера

Но на похороны поехали вместе.
А вернувшись, совсем замолчали.
Обсуждали только самое необходимое: что нужно сделать или купить…
Это бросалось в глаза, потому что раньше они вечно о чем-то разговаривали — о книгах, фильмах, музыке, живописи, вообще — об искусстве. Никогда не скучали, как я.
Они много смеялись, любили танцевать до упаду, принимали гостей.
Гости бывали часто.
И вдруг все переменилось.
Тут уж не до смеха.
Теперь в доме все как-то притихло, потому что между мамой и…
Я тоже это замечал, хотя позднее стал бывать в нашем доме из клинкерного кирпича редко; наверное, думал: меня здешние дела не касаются. Я в ту пору начал вести нечто вроде дневника. До сих пор веду — и в хорошие времена, и в худые. Мне тогда жилось неплохо. Постоянная женщина. Почти своя маленькая семья. С моей подругой и ее дочкой мы переехали на Рейнштрассе; однажды, уж не помню с какой стати, нам понадобилось купить пуговицы. Зашли в галантерейную лавчонку. Сами знаете, как там бывает. Чего только нет. Тысячи пуговиц — костяные, пластмассовые, перламутровые, металлические, деревянные. Одни покрыты лаком, другие обтянуты материей. Всех цветов радуги, золотые, серебряные, даже пуговицы для мундиров. А еще четырехугольные пуговицы, шестиугольные. Целые полки пуговиц в картонных коробках, к каждой коробке приклеена пуговица-образец. Мы только диву давались. Старая галантерейщица, заметив наше изумление, сказала: «Можете купить разом всю дребедень.
Мне уж не под силу вести хозяйство, ноги сдают. Ну, берете? Отдам недорого». Моя подруга ради смеха спросила: «За сколько?» Старуха ответила: «Всего за две тысячи». У нас столько не было. Да и откуда? С матерью об этом вообще не имело смысла разговаривать. Обратился к отцу, только что возвратившемуся из очередной поездки, сказал просто так, наобум: «Можешь одолжить две тысячи? Все верну, честное слово». Признаться, это была куча денег, но Марихен стояла рядом с отцом, когда я зашел к нему в мансарду, где они опять что-то обсуждали, и решил попросить денег, просто так. Они принялись совещаться, нашептались вдоволь, и, похоже, Марихен отца уговорила.
Это она умела.
Он слушался Старой Марии.
Она его — тоже.
Как говорится, два сапога пара.
Может, дело в том, что оба родом с Востока.
Словом, две тысячи я получил и постепенно перевез к себе от старухи всю ее галантерею. Все картонки с десятком тысяч пуговиц, а то и больше. Точно, не вру. А еще коробки с нитками, шелковой тесьмой, вязальными спицами, наперстками и прочей мелочью. Все это я аккуратненько — насчет аккуратности мы с тобой совсем не похожи, верно? — разложил в подвале на Ханджериштрассе, даже специальные полки соорудил. Надписал каждую картонку, точно указав, какие там пуговицы и сколько.
Другие картонки со всякой мелочевкой — тоже?
Я же сказал: все картонки. Однажды в подвале внезапно появилась Марихен со своим чудо-ящичком…
…и, разумеется, начала без вспышки…
…фотографировать коробки и картонки, одну за другой; я даже не успел попросить: «Щелкни, Марихен!» Никто бы не угадал, что у нее потом получилось в темной комнате, вы бы тоже не угадали. Жуткое дело. Я — коробейник! Честное слово. На мне лоток с заплечными ремнями, а на лотке — самые лучшие пуговицы, самые редкие, все аккуратно разложены. Из оленьего рога, перламутровые. Серебряные, покрытые эмалью. Настоящий коробейник, да еще длинные вьющиеся локоны. «Прямо влюбиться можно», — проворчала Марихен. А на других снимках видно, как я торгую пуговицами: поштучно, дюжинами или больше. То в одном бутике, то в другом. Причем ясно, что деньги мне платят прямо наличными. Продавщицы бутиков с ума сходили от восторга, потому что я продавал пуговицы, каких нигде не достать, или потому что заглядывались на мои вьющиеся локоны. Одна фотография запечатлела, как пожилая мадам чмокает меня в щечку. Увидев снимки, я подумал: почему бы и нет, Пат? Стоит попробовать. В подвале, где отец поставил для нас верстак с инструментами, я смастерил из бука точно такой же лоток, как на фотографии. Мастерить я умею. Ты ведь, брат, тоже рукастый…
Только больше по технической части…
Мы оба не в отца пошли, который даже лампочку толком вкрутить не умеет. Взял я свой лоток с красно-коричневой крышкой, внутри — натурального цвета, и отправился на Курфюрстендамм, по всем боковым улочкам с модными бутиками и ателье, чтобы по-быстрому срубить деньжат. Шестнадцать мне уже исполнилось, так что я сумел получить патент на предпринимательскую деятельность. Все оказалось довольно просто и вполне легально. Через год, когда отец уже лишь изредка заглядывал на Нидштрассе, я вернул ему две тысячи. И был очень горд этим. Отец, думаю, тоже почувствовал гордость за сына. Однако со мной всегда так бывает: мое коробейное дело раскрутилось на полную катушку, нарасхват шли не только пуговицы, но и нитки, шелковая тесьма, даже молнии, а мне вдруг все надоело. Осточертело колотиться из-за денег, да тут еще визгливые тетки из бутиков…
Так оно и было, Старшой! Бросил ты свою коммерцию, пуговицы тебе обрыдли…
…«достали», как ты выражаешься.
Просто запал у тебя кончился.
Короче, лоток и всю дребедень, которая оставалась в подвале, я отдал твоему приятелю.
Точно, Рольфу…
Почти даром.
Рольфа мы потом прозвали галантерейщиком, он до сих пор пуговицами торгует.
Бизнес у него расширился, он сам стал делать пуговицы из коровьего рога. Словом, он-то уж с твоими пуговицами не расстался.
Моя подруга Лилли говорит, что ему живется неплохо.
Поэтому вы оба мне все уши прожужжали: «Эх, Пат, не отдавал бы ты свои пуговицы!», а Таддель вам поддакивал, иногда даже отец.
Но ты захотел стать миссионером, потом решил заняться биоактивным сельским хозяйством.
У тебя даже хорошо получалось. Продукт — экологически чистый. Обзавелся настоящим крестьянским двором, с теплым хлевом и сыроварней, проложил молокопровод. Жаль только, лошадей не было. Зато два десятка коров, сам доил, изо дня в день, несколько лет. Впрочем, и коровы…
Надоели Старшому, ясное дело…
Неправда, тут все было иначе. Просто когда Стену убрали, в объединенной Германии на аграрном рынке сложилась другая ситуация…
К тому же твоя жена-итальянка…
Так или иначе, на снимках с пуговицами, которые наколдовала Старая Мария со своим чудо-ящичком, у тебя был весьма довольный вид…
А вот тебе, Лара, жилось тогда невесело: я смылся в Кёльн на профучебу, Пат перебрался к своему маленькому семейству на Ханджериштрассе, где подруга помогала ему делать уроки по математике и прочим предметам, пока он не получил наконец аттестат зрелости…
На чем та история и закончилась. Она меня выставила. Ничего не поделаешь. Пожалуй, я был для нее все-таки слишком юн. В результате я отправился странствовать по Норвегии, была там у меня знакомая девчонка; сначала мы жили с ней в палатке, потом я ушел один на север, в Финляндию… Но это другая песня.
Брось! На север ты потащился лишь потому, что отец в молодые годы добрался автостопом до самого юга Италии.
Накануне моего северного похода Марихен поставила меня с рюкзаком и пристегнутой к нему палаткой перед объективом своей бокс-камеры…
И что получилось? Хочешь, угадаем?
Наверняка возле Старшого оказалась симпатичная лапландка…
Вовсе нет. И рассказывать я ничего не собираюсь. Разве что совсем немного. Уже вернувшись, я обнаружил на тогдашних снимках, как один-одинешенек скитаюсь по северной глуши. Без компаса, без карты. В конце концов заблудился. Сел на обомшелый камень, заплакал. Даже начал молиться, хотя на фотографии этого не было видно: «Господи, не дай мне погибнуть. Ведь я еще так молод». Снимки заранее знали, как я буду отчаиваться. Я тогда даже написал в дневник что-то вроде завещания. Потом объявился какой-то егерь. Показал дорогу.
Видишь, Старшой, молитва иногда помогает.
А вот мне никто не помогал. Все разбежались. Жорж, еще до отъезда в Кёльн, постоянно торчал с ребятами в подвале, где они устраивали жуткий грохот, который они называли «саунд». А Пат — до того как отправился в большое северное путешествие — сутками просиживал у Сони, которая носила длинные платья, похожие на ночные рубашки. В голове у тебя были одни пуговицы и то, что ты называл своим новым семейством. Твоя женщина и ее дочка, тоже носившая балахоны, только с ленточками и рюшами. Сколько хлопот. Таддель без конца где-то пропадал. (Кстати, куда он опять запропастился? Ведь давно должен быть дома.) Сдружился с детьми дворника, они вечно болтались на улице. Загадывать желание мне не помогало, потому что Старая Мария теперь появлялась гораздо реже, чем раньше, а когда она приходила, то лишь охала, так как хорошо знала, почему дела в нашей семье разладились. «Ох, какая морока!» — бормотала она. Ведь мама и папа оставались вместе лишь по привычке, сами они хотели совсем другого. Мама опекала своего молодого человека, который изображал беспомощность и делал такое лицо, будто завтра наступит конец света, а папа заглядывал к нам теперь раза два в месяц, словно в гости, но никогда не усаживался у себя в мансарде, а слонялся по дому, то тут постоит, то там, даже на кухне чувствовал себя посторонним, потому что жил с другой женщиной и купил себе дом в сельской местности.