Возвращение в будущее

Одной из составляющих московского запаха был запах какого-то жира, удивительно резкий и неприятный, напоминающий запах горелого растительного масла, которое уже начало разлагаться на ядовитые кислоты. Один из наших знакомых объяснил мне, что так пахнет специальная смазка, которой русские смазывают свои сапоги. Вероятно, это должно быть невыносимо для тех, кто не носит сапог — все время нюхать сапожную смазку. Но все встреченные нами солдаты, естественно, были в сапогах.
Единственное, что примиряет меня с русскими, так это их любовь к цветам. Нельзя сказать, что у них есть парки в нашем понимании, ведь не назовешь же парками жалкие клочки земли, на которых кое-где виднеется травка да ряды чахлых деревьев, или широкие бульвары, пересекающие город, по которым движется нескончаемый людской поток. Русские парки напоминают мне незастроенные пустыри, которые можно встретить повсюду посреди городских кварталов в Бруклине. Мне не приходилось видеть садов рядом с домами. На окраинах Москвы все еще существуют целые улицы, застроенные старыми одноэтажными домами, вероятно, это индивидуальные жилища, рассчитанные на одну семью, перед каждым из них можно увидеть достаточно большое свободное пространство, где растут старые больные деревья и чахлая трава да бурьян, а также высятся груды бумажного мусора. Вероятно, у живущих здесь нет времени, средств или просто желания привести в порядок эти пустыри перед своим домом.
При этом почти на каждом окне по всей Москве стоят горшки с цветами, их — неисчислимое множество, и некоторые из них такие большие, что вполне способны закрыть перспективу комнаты от посторонних взглядов; возможно, на это и рассчитывают хозяева. Многочисленные герани, а также фикусы также напомнили мне 80-е годы прошлого века у нас, в Норвегии, когда эти растения были в моде. Хотя надо признать, что я видела и множество других растений в цветочных горшках, которые успешно росли здесь. Когда я была ребенком, то мне приходилось слышать от некоторых старушек, что цветы в горшках любят спертый воздух и заботливые руки. Вероятно, здесь, в Москве, это им и было обеспечено.
И единственное, что всегда имеется в продаже на улицах Москвы, это цветы. Особенно турецкая гвоздика и астры — цветы, которые можно легко разводить на любом клочке земли. Ведь они почти совсем не требуют ухода. На улицах Москвы мне повсюду доводилось видеть деревенских женщин, которые стояли, выставив на продажу эти цветы. Букеты не выглядели очень свежими, у меня создалось впечатление, что некоторые из них проделали путь в город уже не один раз. Тем не менее всегда находились те, кто покупал их.
Я не принадлежу к тем, кто считает, что всякий любящий цветы человек обязательно хороший человек. Ведь бывает по-разному, это относится и к любителям животных: одни любят цветы и животных просто потому, что любят все живое, но есть и такие, кто любит цветы или животных, поскольку не ладят с другими людьми, потому что не любят никого, кроме себя, и, таким образом, своя собака или свой сад могут стать неким продолжением внутреннего «я» этого человека. Я верю свидетельствам Раушнинга [45] о том, что Гитлер очень любит своих канареек и плачет всякий раз, когда из них умирает. Но как бы то ни было, сама я очень люблю цветы, и когда вижу, что и русские любят цветы, у меня снова и снова возникает радостное чувство, что мы вполне могли бы найти общий язык, по крайней мере в разговорах на эту тему, если бы я знала хоть несколько слов на их языке.
Чувствуешь себя круглой идиоткой, когда ходишь по незнакомому городу и не можешь прочесть ни единого слова на вывесках и разобрать названия улиц. Поэтому я решила перед тем, как отправиться в другую часть света, все-таки попробовать купить какой-нибудь небольшой русский разговорник. Тогда я, по крайней мере, научилась бы понимать русские буквы и сумела бы прочитать хотя бы названия станций по дороге.
Мне дали адрес одного магазина, как я поняла, университетской лавки; я подумала, что он должен быть как-то похож на привычные нам книжные лавки при университетах, которые работают без выходных. Я пришла туда и увидела, что там полно народу, здесь были и мужчины, и женщины, и старые, и молодые, они рылись в кипах книг, откладывая некоторые из них в сторону, либо отрешенно стояли, целиком погрузившись в чтение какой-нибудь книги. Были и такие, что ходили по магазину и тихо переговаривались. Между прочим, это было единственное место, где я видела читающих русских. Я слышала о том, что в Советской России проходит кампания под девизом борьбы с безграмотностью. Но у меня не сложилось впечатления, что у людей здесь есть большое желание читать книги. Я никогда не видела, чтобы кто-то покупал газеты в газетных киосках или сидел на скамейках в так называемых скверах за привычным для нас чтением газеты или книги. Газету «Правда» я видела повсюду, но использовалась она исключительно в качестве оберточной бумаги. В нашем отеле, сидя в ресторане, никто не читал газет. Но в этой университетской лавке было действительно много людей и довольно много книг. Правда, бумага, на которой они были напечатаны, а также типографский шрифт — все было очень низкого качества, так издавались немецкие газеты перед самым началом этой войны.
Никто во всем магазине не знал ни слова ни на каком другом, кроме русского, языке. К кому бы я ни обращалась, все были очень милы и любезны, изо всех сил старались мне помочь, только они никак не могли этого сделать. Они ходили вокруг меня и говорили между собой по-русски. Время от времени мужчина или женщина делали мне знак, показывая, что они нашли того, кто может мне помочь, но оказывалось, что этот новый человек также не знает ни одного слова ни на каком иностранном языке. Посетители магазина писали мне что-то на листочках, протягивали эти листочки мне, но от этого не было никакого толку. Вдруг неожиданно появился какой-то старик, который действительно мог произнести несколько фраз по-немецки. Из стеклянного шкафа он достал мне брошюру, на обложке которой было написано: «Wer lebt glьcklich in Sowjet-Russland?» — «Кому живется счастливо в СССР?» К сожалению, и она не давала никакой возможности постигнуть загадочный русский алфавит.
И все же перед нашим отъездом я получила в подарок от знакомых маленький немецко-русский разговорник. Он был рассчитан на немецких солдат.
Ханс приехал в Советскую Россию очень воодушевленный предстоящей встречей с этой страной. Как и большинство молодых норвежцев, он с большим интересом относился к коммунистическому эксперименту и был готов многое принять. Его возмущение увиденной им реальной действительностью производило, можно сказать, комическое впечатление. Мне доводилось видеть такие же бедные и грязные кварталы, например, в Париже или Саут-Шилдсе, [46] но только в Москве были сплошные трущобы, иначе не скажешь. И Ханс увидел потом бедные кварталы в Нью-Йорке и Бруклине, но к тому времени, когда мы были в Москве, он еще не бывал нигде, помимо Скандинавии, поэтому для него невозможно было представить существование подобной нищеты и грязи. Его возмущение было безгранично, когда он узнал, что в России нельзя пить некипяченую воду; подумать только, Москва, город, в котором живет четыре миллиона людей, не имеет хорошей питьевой воды. Надо сказать, что это особенно поразило в Москве и меня.
Но еще больше его поразили нищие. Это действительно так: среди повсеместной однообразной бедности, среди всех этих неопрятных людей выделяются и вовсе опустившиеся люди, которых государственная система выбросила на самое дно общества и у которых нет иного способа существования, как жить на милостыню. Эти люди здесь, как нигде, являются воплощением нищеты и заброшенности. Они стоят, прижавшись к стенам домов, мимо них движется людской поток, стоят они в грязных лохмотьях, в основном это старые женщины с лицами, задубевшими от грязи и бесприютной жизни, со спутанными, грязными волосами; среди них мы видели и детей. Когда мы раздали наши последние рубли и копейки, то мой сын предложил вернуться домой. Он сказал, что не в силах проходить мимо таких нищих, не имея возможности дать им что-нибудь.