Возвращение в будущее
С этим фактом мировоззрения и жизненным обстоятельством писательницы отчасти связана и «демонизация» идеологии нацизма, способной функционировать как религия.
«В настоящее время Папа Римский является заложником в руках той силы, которая никогда не скрывала, что ненавидит Христа и что ее цель — уничтожить христианство, а свою мораль жестокости и цинизма сделать новой религией. Вполне очевидно, что мало кто из католиков в Европе сомневается в том, что, в случае победы нацистской Германии, мы можем стать свидетелями трагедии, которую мир не переживал с античных времен: Римский Папа будет осужден на мученическую смерть по вымышленным обвинениям».
Как в этом случае, так и в других необходимо отметить, что часто рассуждения Сигрид Унсет не лишены значительной доли иррационализма. Дух Фрейда и Юнга, и даже Ницше витает над книгой.
Ее всеобъемлющая неприязнь к немцам и «немецкости», о которой она неустанно твердит, парадоксальным образом оказывается сродни антисемитизму, когда какому-то одному народу приписываются всевозможные отрицательные черты. Сигрид Унсет, как это ни невероятно на первый взгляд, невольно оказывается солидарной с создателями расовых теорий.
Если Гамсун верил во вневременной гуманизм немецкой культуры и прямо-таки страдал англофобией, то Сигрид Унсет, напротив, питала огромную и неизменную симпатию к англосаксонской литературе и культуре и писала об «изначальной жестокости и порочности коллективного сознания» германских племен, их «менталитете орды»: «Предки современных германских племен обитали в темных, болотистых лесах, по берегам илистых рек. Для примитивных народов (каковыми в то время являлись германцы, пока не осели в Европе) лес казался пугающим, полным таинственного и неизведанного, он предстает совсем не таким, как море — суровым, но честным противником, и одновременно другом с открытой душой. В лесу отдельный индивид чувствует себя потерянным; лесная чаща лишает одинокого человека воли и мужества. Для того чтобы выжить в лесных чащобах, представителям диких племен было необходимо объединяться».
Это конечно же из области архетипов.
Оттуда же идет и представление о том, что знаменитое сказание о Гаммельнском крысолове «является самым тонким и саморазоблачительным автопортретом, какой какая-либо нация могла представить на всеобщее обозрение».
Хотя, конечно же, от доходящей кое-где до абсурда неприязни к немцам ее спасает собственная индивидуальная честность и принципиальность: как бы ни был «плох» немецкий народ, она не может не признать его достижений в области искусства, а также наличия и «здоровых сил внутри нации» и призывает помочь поверженной Германии (это в самом начале войны!), ее народу, которому, в соответствии с принципами гуманизма, должен быть дан шанс на построение нормальной жизни.
«Ради самих себя, не говоря уже о христианских и гуманитарных ценностях, победители должны будут приложить все усилия, чтобы помочь Германии встать на ноги в экономическом плане как можно быстрее…»
* * *В книге много интересных фактов, достойных внимания, порой пусть и мимолетных впечатлений. Так, например, нельзя не упомянуть, что на пути в Америку Сигрид Унсет довелось побывать в аэропортах Риги и Таллинна (советский самолет, на котором она вместе с младшим сыном летела в Москву, делал остановки) всего за несколько дней до того, как согласно пакту Молотова-Риббентропа Латвия и Эстония (как и Литва) были признаны зоной влияния Советского государства.
Сигрид Унсет не из тех, кого в свое время называли «друзьями СССР», которые писали лояльные или даже восторженные воспоминания о стране Советов, как Андре Жид, или Ромен Роллан, или ее соотечественник, норвежский поэт Нурдаль Григ, — люди, обманутые советской пропагандой или в силу своих убеждений настроенные верить всему и восхищаться всем увиденным.
Любознательная по натуре, она с интересом наблюдает и искренне описывает увиденное. Мир, который рисует Сигрид Унсет, имеет хорошо знакомые нам черты, это страшный оруэлловский мир: поезд с заключенными на станции «Тайга», потоки людей, непрерывно перемещающиеся по улицам городов и по всей стране, коммунальные квартиры с комнатами, сплошь заставленными железными кроватями, запыленные витрины магазинов с вывешенными муляжами свиных окороков, которых нет в продаже. Стыдно читать и о контрасте общественных зданий по сравнению с жилыми кварталами, об уборных без канализации в центре Москвы и повсеместном запахе бедности. Больно читать о большом количестве нищих в Москве (увы, и теперь), о людях, томящихся на станциях в ожидании поездов или в очередях за каким-нибудь товаром.
А когда Сигрид Унсет говорит о всеобщем беспорядке и запущенности, царящих повсеместно, чего при желании можно было хотя бы в какой-то степени избежать, то вспоминаются бессмертные слова профессора Преображенского из «Собачьего сердца» Булгакова о том, что разруха происходит не сама по себе, а царит в умах.
Страна, где даже поездка в первом классе транссибирского экспресса оказывается не комфортабельной, а лишь кое-как терпимой. Что говорить о кошмаре путешествий для рядовых граждан? Сигрид Унсет произносит убийственные слова: какими-то чертами Россия кажется ей страной, уже оккупированной врагом.
Порой ее мнения предвзяты и несправедливы. Она пишет о некрасивости и однообразии внешности русских. Вот уж неправда: такого многообразия лиц, красивых (!), в связи со смешанностью кровей, мало где встретишь. Да, конечно, большинство наших соотечественников тогда, наверное, не были (и не могли быть, — она сама понимает) такими ухоженными, как европейцы. Можно догадаться, что выглядели они отнюдь не так, как герои фильмов «Весна», «Волга-Волга» или «Кубанские казаки», этих фильмов-сказок, фильмов-советских мифов. Ее возмущают «нелепая фетровая обувь» для детей. А это, между прочим, любимые в России валенки, традиционная, удобная при нашем климате обувь, в которой, можно сказать, выросли мы сами и наши родители, и наши дети, в которых ходят многие малыши и теперь. У самих норвежцев масса таких традиционных деталей быта и образа жизни, которые они неустанно с гордостью сохраняют.
Ей кажется, что в России мало читают лишь потому, что газеты используют как оберточную бумагу, и нет читающих в столовых и ресторанах, но ведь в России просто это не принято, особенно в те годы.
В сущности, Сигрид Унсет права, когда пишет: «Есть что-то в образе жизни русских и их характере, что всегда остается неизменным, именно оно характеризует жизнь здесь, независимо от того, живет ли этот народ под деспотической властью царя или властью какой-то партии».
Жизнь семьи и ее благополучие — самое уязвимое место в «государстве рабочих и крестьян». Писательница много размышляет о домашнем очаге, доме, с грустью видит жилища для рабочих по проектам, от которых уже давно отказались в Европе, это относится и ко многим другим вещам. «И вот теперь в России пытаются построить новое общество на фундаменте тех идей, которые европейские демократы уже отвергли как нецелесообразные в свете научного опыта последних 50 лет». Увы, кое в чем мы является свидетелями этого и в настоящее время.
И впрямь в России мало что меняется в общественной жизни, попытки преобразований часто делаются на основе устаревших, оказавшихся непродуктивными идей или принципов. (Как хотелось бы мне ошибаться вместе с Сигрид Унсет!)