Самый опасный возраст (СИ)

– Всё хорошо. Инженер инженера всегда поймёт, хоть на пальцах. Но я уже некоторые технические термины по-румынски уяснила. Слава богу, у них метрическая система, а то помню, с английскими чертежами мы у нас в институте задолбались, иначе и не скажешь. Дюймы в сантиметры переводить! Где не углядишь, там нестыковка с нашим оборудованием. И с нашим, и с французским. – При воспоминании Елену Михайловну слегка передернуло. – Так что с румынами у меня полное взаимопонимание.
– Вот и замечательно. Поработаем!
– Тут проблемка у меня небольшая возникла, – приступила к цели своего визита блондинка Смирнова. Можно было бы подумать, что она прямо вылезла из Елены Михайловны, отодвинув в сторону толкового инженера и ценного специалиста.
– Излагай, чем можем, поможем.
– Тут такое дело. Я беременна.
– Ё-моё! – Директор схватился за голову. – Вы издеваетесь все, что ли?
– А что? Кто-то ещё? – Блондинка Смирнова представила, что секретарь Марьяна, финансовый директор Зинаида Арнольдовна, и жена директора тоже беременны. Хотя жена директора вряд ли, ей далеко за пятьдесят.
– Ох. – Директор уже держался за сердце. – Вот и связывайся с бабами! Говорил я им, шлите мне мужика. Так нет! Ценный специалист, говорят. Я и сам знал, что ценный. И что с того? Что с этого ценного специалиста теперь? Ты сама-то хоть понимаешь?!
– Неужели вышлете меня назад? – Елена Михайловна прижала руки к груди.
– Ага! Как же ж! Вышлешь тебя теперь! Беременную! Этого мне трудовой кодекс не позволит. Если б не кодекс этот, да я б тебя…. – Директор показал блондинке Смирновой кулак.
– Так это же хорошо! Вы не переживайте так, – Елена Михайловна сделала жалостное лицо. – На моей работе это никак не отразиться! Крест на пузе. – Она размашисто перекрестилась. – Это ж ещё, когда будет? Через полгода, не раньше. Сбегаю, рожу по-быстрому, и назад. Мама моя приедет, поможет, потом няню найму. Нет, конечно, если вы настаиваете, я аборт сделаю, раз уж так получилось.
Последняя фраза прозвучала как-то в стиле окончательной блондинки. Окончательной и бесповоротной. Беспросветной такой блондиночки.
– Дура! Какой аборт? Охренела совсем? Из-за работы аборт делать, да ещё меня в этом обвинять! Ну, ты и фруктовина, Смирнова, вот что я тебе скажу. – Директор плеснул себе изрядную порцию коньяка в пустую кофейную чашку и залпом выпил, потом крякнул.
– Ой, простите, это я так выразилась неудачно, – блондинка Смирнова попыталась сгладить впечатление от своей последней фразы.
– Значит так. Сейчас вот мне клятвенно пообещай. Если начнутся сопли, кашли, больничные, тут же уволишься по собственному желанию и первым же самолётом усвистишь отсюда. Клянёшься?
Елена Михайловна подняла руку в пионерском салюте и поклялась.
– А теперь дуй отсюда. Работать!!!
Елена Михайловна, разумеется, дунула, прихватив с тарелочки последнюю печеньку.
Вечером она позвонила матери. Конечно, она не очень хотела это делать, но надо ж предупредить заранее. Пообещала же директору, что мать приедет помогать. А вдруг не приедет? Надо было это срочно выяснить. У блондинки всегда должен быть запасной план. На всякий случай.
– Ленка! Ты что, как дура деревенская? Не знаешь про презервативы? Ты ещё пойди, проверься срочно на инфекции, на СПИД с сифилисом! – бесновалась в телефоне Валентина Григорьевна. – Это ж надо! Аборты ведь для организма вещь далеко не самая полезная. И грех, говорят.
– Я рожать решила, – сообщила Елена Михайловна голосом, исполненным достоинства.
– Ааааа! – застонала Валентина Григорьевна. – А карьеру псу под хвост?
– Ничего не псу. Мне директор разрешил.
– Директор в курсе?! – ахнула Валентина Григорьевна. – Ты у него разрешения спрашивала?!
– А как же?
– То есть, ты сначала посоветовалась с директором, а потом позвонила родной матери?
– Выходит, что так. Мам, ну что ты так разволновалась. Дело ж житейское.
– А ты знаешь, что в твоём возрасте рожать небезопасно?
– Глупости! Тем более я в Европе рожать буду.
– Это Румыния Европа?
– А что, разве нет?
– А что, разве да? А кроме того у престарелых родителей чаще родятся неведомы зверушки! Больные дети, инвалиды, дауны, аутисты всякие или, как их сейчас называют, дети с особенностями развития!
– У меня всё будет хорошо! – твёрдо заявила Елена Михайловна. – И мне будет нужна твоя помощь. Ты же бабушка.
– Я уже двадцать два года бабушка. Я, может быть, в прабабушки готовлюсь.
– Что? Дашка тоже беременна? – сказать, что Елена Михайловна испугалась, значит, не сказать ничего.
– Упаси Бог! Это я так, гипотетически.
– А вот гипотетически не надо людей пугать.
– И чего это ты вдруг испугалась? Дело ж житейское?
– Ты мне поможешь или нет?
– Помогу, куда ж я денусь. Но останусь при своём глубочайшем убеждении, что моя дочь – невыносимая дура!
– Оставайся. Это твоё право, – Елена Михайловна нажала отбой и тут только поняла, что аборт ей делать не надо. Блондинка, что с неё возьмешь!
* * *
Конечно, Валентина Григорьевна тогда слегка приврала. Даже не слегка, а изрядно. Ну, когда Дашка допытывалась у неё, не пострадала ли её натура там, на этом приёме в Дубаях, куда Трофимов уволок её на дурацком вертолете. На самом приёме её натура точно не пострадала, хотя Трофимов периодически и обнимал её совершенно недвусмысленным образом. Приём происходил в каком-то навороченном отеле, и как так получилось, что они оказались в номере Трофимова, Валентина Григорьевна помнила с трудом. Наверное, шампанское в голову ударило или мысли о своем возрасте, в котором действительно уже нечего терять. Но то, что случилось в самом номере, и случилось не один раз, Валентина Григорьевна запомнила прекрасно. Именно этого она уже никак не ожидала от своего организма на седьмом десятке жизни. Конечно, она регулярно принимала гормональные препараты, но исключительно ради того, чтобы отодвинуть старость. Соответственно, и выглядела она прекрасно, но то, что она и чувствует всё, как в сорок лет, и испытывает те же желания, это было для неё откровением. По всему выходило, что в далекой юности, когда у них с Трофимовым подобное произошло в первый раз, произошло оно хоть и волшебно, но гораздо хуже, чем сейчас, когда они оба уже устремились туда, откуда обратного хода нет. Когда они, наконец, оторвались друг от друга, Валентина Григорьевна лежала, смотрела в потолок и размышляла о том, как теперь жить дальше? Ну, после всего этого? Вот тебе и нечего терять! Ещё как есть. Валентина Григорьевна потеряла покой. Казалось, что после такого им нельзя уже расставаться ни в коем случае. Надо вцепиться друг в друга и заниматься этой вот любовью до самой гробовой доски. Причём и помереть надо как-то ухитриться в один день. Однако он просто отправил её назад на вертолёте, даже сам до отеля не проводил. Всё. После этого продолжилась её обычная жизнь. Ежедневные заботы, суета и всё такое прочее. Дни шли за днями, но к ним добавились теперь уже и бессонные ночи. Никакие таблетки не помогали.
Очередной день у Валентины Григорьевны выдался тяжелый. Накануне позвонила риэлтор Маша, сказала, что нашла арендатора на Ленкину квартиру. Машу Валентина Григорьевна знала давно, ценила и уважала. Маша могла сдать и продать абсолютно всё, что есть на рынке недвижимости. Вот просто всё! И если Маша говорила, что рынок стоит, то это означало именно это «рынок стоит», а совсем не то, что Маша ушла в запой, уехала в отпуск или ей просто лень. Маша сразу предупредила Валентину Григорьевну, что будет трудно. Квартира хорошая и дорогая. А рынок не то, чтобы встал полностью, но привстал уже практически основательно. Иностранцы в массовом порядке съезжают, а у важных московских специалистов, прикомандированных в Питер, лимит расходов на жильё стал существенно ниже, чем стоимость аренды такой квартиры. Есть надежда на газпромовских, но они уже в основном съемным жильём обзавелись, да и душные до безобразия. Сдавать дешевле нельзя, иначе отремонтируешь после съезда жильцов и окажешься при своих. И вот, наконец, Маша кого-то выходила. Правда, сразу предупредила, что терзается сомнениями, но оставила окончательное решение за Валентиной Григорьевной. Машины сомнения ничем конкретным не обосновывались, а зиждились на неких интуитивных подозрениях. Интуитивным подозрениям Маши Валентина Григорьевна, безусловно, доверяла, но тот факт, что рынок стоит, разборчивости не способствовал.