По следам конквистадоров

Помимо этого существовали: секретарь колонии, он же переводчик и «чиновник для особых поручений», шорник (по совместительству и сапожник) и фельдшер. Эти трое, хотя и выходили в поле и в лес на общих основаниях, нередко должны были отвлекаться для исполнения своих специальных обязанностей. Кроме того, всегда находился кто-либо поранившийся на работе или временно выведенный из строя акклиматизационными болезнями, укусами насекомых и т. п., следовательно в общественных работах регулярно и ежедневно принимало участие не больше двадцати двух человек.
Работали, притом очень самоотверженно, и дамы; они готовили на всех еду, мыли посуду, обстирывали и обшивали всю колонию и сверх того нередко выходили на уборку хлопка и на другие легкие полевые работы.
На те или иные отрасли работ Керманов назначал наряд с вечера. При этом обычно принималось во внимание — кто к какой работе был подготовлен своей прошлой практикой или же успел в ней поднатореть уже на месте. Таким образом, более или менее постоянный состав назначался на полевые работы, на рубку леса и на постройки.
Курьезной и вместе с тем весьма показательной оказалась судьба молодого Раппа, сына нашего завхоза. Перед самым отъездом в Парагвай, он окончил в Бельгии агрономический факультет, и хотя не имел практики, все же в вопросах сельского хозяйства смыслил гораздо больше, чем все другие. Керманов назначил его шорником. Агроном, флегматичный парень, только пожал плечами и принялся чинить наши сапоги, седла и сбруи, в свободное от этих занятий время выходя на рубку леса. За весь год диктатор ни разу не применил его по специальности и даже не обратился за каким-нибудь советом.
День в колонии проходил так: в четыре часа утра, когда на небе едва намечались первые признаки рассвета, из своего логовища появлялся заспанный Шашни с сигнальной трубой в руке, взбирался на ближайший пригорок и мирно дремавшие окрестности оглашались пронзительными звуками «подъема».
Да не подумает читатель, что трубные сигналы, возвещавшие у нас побудку, начало и конец работы, обед и ужин, являлись следствием чрезмерной приверженности к милитаризму. Просто эта система оказалась в нашем положении весьма удобной: чакры стояли далеко друг от друга, работать тоже иногда приходилось в изрядном отдалении и в разных местах, часов при себе почти никто не имел, а сигнал был хорошо слышен всюду; таким образом все могли координировать свои действия и вовремя являться куда надо.
Заслышав подъем, все выползали из-под своих москитников, вытряхивали одежду и тщательно выколачивали палками сапоги, в которые любили забираться пауки, скорпионы и даже жабы, затем одевались и пили чай с какой-нибудь выданной с вечера закуской. В половине пятого раздавался второй сигнал и, вооружившись соответствующими инструментами, каждый отправлялся к месту своего назначения, согласно наряду, прочитанному за ужином Кермановым.
Первые два часа работ были сравнительно легкими и приятными, это было самое прохладное время суток. В шесть всходило солнце и через полчаса уже начинала ощущаться жара. Еще через полчаса пот лил со всех водопадами. Европейцу не понять, что значит парагвайское потение: с человека бегут ручьи, в сапогах хлюпает, одежда мокра до последнего атома, на работе мы ее снимали и отжимали как только к тому представлялась возможность.
Парагвайцы на солнцепеке всегда закрывали шею и верхние позвонки черными платками, утверждая, что пренебрегающие этой предосторожностью рискуют параличом. В нашей группе, за исключением одного-двух человек, этого никто не делал, но без рубах некоторые боялись работать и, по-видимому, совершенно напрасно: никто из нас от действия тропического солнца не пострадал и даже не загорал до такой степени, как можно было загореть на любом европейском пляже, очевидно, этому препятствовал обильно лившийся пот. Лично я, подобно многим другим, с утра до вечера работал в поле в одних трусиках и надевал шаровары и рубаху только в случае назначения в лес — туда внедряться без «защитительного покрова» было немыслимо.
После десяти часов пекло уже так, что работу приходилось прекращать. Весной перерыв у нас делался от одиннадцати до двух, а летом «сиесту» пришлось расширить на час в каждую сторону. Но и после трех, до самого захода солнца, почти не становилось прохладнее.
В летнее время температура в тени держалась обычно на 40–42 °C, но нередко бывало и больше. На солнце мы ее, к сожалению, не могли измерить за отсутствием подходящих термометров. Мой, например, был рассчитан на 55 °C, да сверх шкалы в трубочке оставалось свободного пространства градуса на три. Когда в полуденную пору я выставлял его на солнце, ртуть мгновенно заполняла трубочку до отказа и я спешил убрать термометр, пока он не лопнул.
Таким образом, днем на солнцепеке бывало, надо полагать, градусов шестьдесят, может быть и больше, а работать чаще всего приходилось на совершенно открытой местности. Впрочем, в лесу в эту пору бывало еще хуже: там стояла жара удручающе влажная, по сравнению с которой парниковая казалась Божьей благодатью, не говоря уж о тучах весьма бодро настроенных комаров, которые на кампе в такой зной заметно сдавали и вели себя довольно сдержанно.
В шесть часов заходило солнце, озарив на прощание землю огнями заката невиданной в Европе красоты. Весь небосвод, почти до восточного горизонта, пылал всеми оттенками багрянца, постепенно меняя цвета от золотисто-розового до фиолетового. Работу в это время приходилось кончать, так как ночь наступала по тропически быстро. Все взапуски устремлялись к родникам, колодцам и лужам, чтобы помыться (наиболее расторопным доставалось больше воды), и эти моменты были, пожалуй, самыми приятными в нашей жизни.
В половине восьмого подавался сигнал на ужин. Насытившись, мизантропы расходились по чакрам, а более общительные задерживались на часок в столовой, чтобы поболтать о том, о сем или послушать граммофон при свете керосинового фонаря и костров, которые раскладывались вокруг, чтобы хоть отчасти разогнать комаров.
Наша столовая, т. е. навес под которым стояли столы и скамейки, случайно оказалась расположенной очень удачно: через нее всегда тянул легкий сквознячок и жара тут не так ощущалась. Но первый месяц, пока шла заготовка материалов и постройка этой столовой и кухни, дамы готовили на кострах, а обедали мы тут же, на открытой лужайке. Было выкопано две параллельных канавы, на внешние края которых садились люди, свесив ноги вниз, а столом служила не-выбранная полоса земли между этими канавами. И в ту пору, особенно днем, когда сверху пекло тропическое солнце, мы, разумеется, «за столами» долго не засиживались.
После захода солнца жара спадала, но все же не настолько, чтобы можно было высохнуть. Это становилось возможным только с конца марта, после пятимесячного беспрерывного и круглосуточного потения. В летнее время температура по ночам падала до 33–34 градусов, и сон, особенно на матраце и подушке, полного отдыха не приносил: все это насквозь пропитывалось потом, действуя на тело как согревающий компресс, и потому многие предпочитали спать на парагвайских, плетенных из ремней койках или в гамаках.
Зато зимнее полугодие (апрель — сентябрь) обычно знаменуется в Парагвае отличной погодой, теплой, но не жаркой, с прохладными ночами. Иногда и днем бывают резкие колебания температуры, и когда она внезапно опускается градусов до двадцати, привыкшие к жаре люди начинают мерзнуть и кутаться в теплое. Комары и москиты в эту пору тоже исчезают, так что можно в полной мере наслаждаться жизнью и природой, отдыхая от всех летних тягот.
В смысле атмосферных осадков на Парагвай жаловаться нельзя. Продолжительные засухи тут бывают редко, а дожди, как правило, идут с промежутками в неделю-полторы (зимою чаще, чем летом) и обычно сопровождаются страшными тропическими грозами. Молнии беспрерывно рассекают небо во всех направлениях и отдельных раскатов грома вы не различаете, они сливаются в сплошной грохот и гул, который длится иногда несколько часов, не прекращаясь ни на секунду.