Победителей не судят
— А что ты знаешь про Иуду? — неожиданно спросил его отец.
— Ну, что он был одним из апостолов, а потом выдал Иисуса властям.
— А давай-ка подойдем к этой истории непредвзято, — сказал отец. — Вот представь себе: за несколько дней до своего ареста Христос свободно разгуливает с учениками по Иерусалиму, посещает храм, где при стечении народа происходит знаменитая сцена с денарием кесаря. Все его знают, всем он открыт. Потом же, в Гефсиманском саду, Иуда подходит к окруженному другими апостолами Христу и целует его, давая понять появившейся страже, кого им нужно схватить. Тебе не кажется странным, что человека, известного всей Иудее в лицо, не знали солдаты Каифы? Да не простые солдаты, а его тайная стража, те, кто следили за Иисусом и знали о каждом его шаге. У меня лично создается впечатление, что ночная сцена ареста нарочито была дополнена сценой предательства. Иисуса можно было совершенно свободно схватить и накануне, и третьего дня, без всякого предательства, которое было разыграно специально. Для чего? Чтобы в мир вошла эта драматическая сцена, ставшая одной из страстей Господних, чтобы вместе с нею в мир вошел гнуснейший из подлецов — Иуда Искариот и чтобы мученический образ Спасителя был оттенен этим негодяем и стал еще светлее. Вот для чего. А теперь давай подумаем, мог ли нормальный человек совершить то, что совершил Иуда? Он провел бок о бок со своим Учителем несколько лет, делил с ним и другими апостолами пищу и ночлег, тяготы долгих переходов, вместе со всеми переносил зной пустыни и холод зимнего ночлега. Он слышал все проповеди Учителя, видел все совершенные им чудеса, участвовал в задушевных предвечерних разговорах, о которых мы никогда не узнаем. И что же в итоге? Решил предать Его, позарившись на жалкие тридцать сребреников, на которые можно было в то время купить одного раба или худо-бедно прожить один год? Проведенные вместе годы нисколько не сроднили его ни с Христом и ни с кем другим из его окружения? Миллионы произнесенных слов Учителя, зачастую подкрепленные чудесными деяниями, прошли мимо его сердца? Да возможно ли такое?! Ведь это были слова Сына Божьего! Что же это должен быть за человек, и где такого нашли? А главное, с какой целью?
Алекс сидел с раскрытым ртом, понимая, что то, что сейчас говорит ему отец, из категории интимных откровений, о которых нельзя рассказывать никому, может быть, даже маме.
— Папа, а что ты думаешь сам? — спросил он.
— Что думаю… — Николас с минуту сосредоточенно разминал щетину широкой кисти. — Я, Алекс, просто не могу не прийти к одному выводу: молчаливый и замкнутый Иуда был самым преданным учеником Христа. Он был единственным, с кем Иисус несколько раз уединялся в последние дни, и никто не знает, о чем они говорили. Он потому-то и был молчалив и замкнут, что знал свое предназначение и готовился к нему. Он должен был стать квинтэссенцией человеческого порока во имя укрепления веры. Он должен был разыграть сцену предательства, раскаяния и самоубийства. Причем последнее было уже не игрой, а принесением себя в жертву. Задыхаясь в позорной петле, он покидал этот мир, осознавая, что никто и никогда не узнает правды и не оценит его жертвы. Никто, кроме самого Христа. И, если все это так, то там, — Николас Шеллен показал рукой вверх, — они рядом.
— Значит, это был обман? — спросил пораженный услышанным Алекс.
— А чем, по-твоему, занимаемся мы с твоей матерью? На всех сценах мира творится обман, иллюзия. Людям это надо. Без этого они просто не мыслят себя людьми. Впрочем, мы с тобой начали разговор о предательстве, и, поскольку тема исчерпана, давай-ка отправляйся делать уроки. И помни: все, что я сказал, — мое личное мнение, которым я поделился только С тобой.
— Я понимаю, папа.
Вспомнив этот разговор, о котором он не рассказал даже брату, Алекс пришел к выводу, что, если отец был прав, Иуда все равно не герой, ведь за свою преданность Христу он получил Царствие Небесное.
* * *Дня через три, когда братья сидели на чердаке и старший продолжал шлифовать свое зеркало, а младший возился с их старым трехколесным велосипедом, который они решили отремонтировать и затем продать кому-нибудь из ребят, Эйтель поинтересовался, как у Алекса дела на амурном фронте.
— Да так, — вяло ответил тот. — Встречались пару раз.
— Вы знакомы уже неделю, а тебя еще не представили ее папаше, — заметил Эйтель.
— Не стану же я сам напрашиваться, — буркнул Алекс.
Эйтель вытер руки тряпкой и с сожалением посмотрел на брата:
— Ладно, придется помочь голубкам, а то, чувствую, толку от вас не будет никакого.
На следующий день он принес и показал Алексу два билета на цирковое представление.
— У Сарасани новая программа с жирафами, утконосами и еще с чем-то там. Билетов не достать. Если бы не Слюнявый — у него дядя чистит лошадей в цирковой конюшне — пришлось бы ждать недели две, пока схлынет народ. Между прочим, отдал четыре марки, ну да чего не сделаешь для влюбленных. Держи. Пригласишь Лотика на завтрашнее вечернее представление. Ох, завидую я вам, молодым!
Алекс от неожиданности некоторое время молча рассматривал билеты, не зная, что сказать.
— Спасибо, Эйти. А почему ты не взял три билета? Сходили бы все вместе.
— Потому что завтра утром ты отправишься к Либехеншелям с официальным визитом.
— Зачем?
— Затем, что так принято. Мол, позвольте ангажировать вашу прелестную дочурку на вечернее представление.
На следующий день Алекс долго мялся возле большой дубовой двери с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Инженер Г. Либехеншель». Он стоял, аккуратно причесанный и опрятно одетый во все лучшее, что только нашлось в гардеробе братьев, не решаясь нажать на кнопку звонка. Наконец, собравшись с духом, он протянул руку, но как раз в этот момент за дверью послышались шаги, приглушенный разговор, и она неожиданно отворилась. На пороге, увидав Алекса, замер отец Шарлотты.
— Здравствуйте, господин Либехеншель, — прошелестел Алекс, зачем-то вытаскивая из кармана два заветных билета в цирк.
— Здравствуй. Что это у тебя?
— Это? — Алекс посмотрел на билеты. — Это билеты на новое представление в цирке Сарасани, господин Либехеншель.
— Билеты в цирк? — Мужчина в добротном светлом сюртуке и летней соломенной шляпе приподнял брови. — Что ж, давай посмотрим.
Он взял красиво оформленные билеты, мельком взглянул на них, отдалив от себя в вытянутой руке и выпятив нижнюю губу, отчего сделался похожим на Бенито Муссолини, после чего повернулся и протянул стоявшей позади женщине, в которой Алекс узнал мать Шарлотты.
— Кто-то прислал билеты в цирк, Генриетта, — сказал он. — Ну, мне некогда.
Он похлопал Алекса по плечу и стал быстро спускаться по лестнице.
Женщина с любопытством посмотрела на мальчика, потом на билеты и, о чем-то догадавшись, крикнула вдогонку мужу:
— Это, наверное, кузина Гертруда!
Женщина собиралась что-то спросить у Алекса, но в это время в глубине квартиры зазвонил телефон, и она, поблагодарив, закрыла перед его носом дверь.
Вот тебе раз! Алекс открыл рот, чтобы объясниться, но было уже поздно. Он немного потоптался возле двери, протянул было руку к звонку, но нажать так и не решился.
— Что?! — вскричал Эйтель, когда брат вернулся домой. — Ты отдал билеты родителям и ничего не сказал?
— Понимаешь, Эйти, как-то так получилось… Они сами выхватили их у меня. Ее папаша сильно торопился, а потом там зазвонил телефон и…
Эйтель некоторое время смотрел на обескураженного ухажера-неудачника, а потом вдруг начал громко смеяться. Схватившись руками за живот, он сначала повалился на диван, потом скатился на пол, лег на спину и принялся дрыгать ногами.
— Ой, не могу!
Успокоившись, он уселся прямо на полу, привалившись спиной к дивану.
— Ну в кого ты такой застенчивый? — спросил он, вытирая слезы. — Трудно тебе было сказать, что пришел ты к Шарлотте, к их дочери, потому что влюблен в нее по уши, да и вообще намерен жениться? Ну где я возьму денег на новые билеты, вежливый ты наш?