Победителей не судят

— Точно, а сегодня наш командир базы грозился отомстить дрезденцам за то, что до войны его обсчитали в тамошней гостинице, — весело, но невпопад добавил Аркетт, но никто даже не улыбнулся.
Все посмотрели на Шеллена.
— Так получилось, — виновато оправдывался Алекс.— Я спросил у Йонаса, когда мы шли к самолету, но из-за шума, видимо, не расслышал.
— Когда вы оттуда уехали? — поинтересовался Хокс.
— В тридцать четвертом. Мне было четырнадцать. Почти все мое детство прошло там…
— Да-а, дела… — Командир оглядел всех по очереди, затем засунул сигару в карман своей куртки на левом рукаве.— Я вам сочувствую, Шеллен, но, как вы сами понимаете, высадить не могу.
— Остается уповать на то, что синоптики, как обычно, все напутали и нас завернут на Кассель, — попытался успокоить Шеллена Лиотта. — А потом уходи из бомбарей, Алекс.
— Верно. Какого лешего ты вообще пошел в бомбардировочную авиацию? — пробурчал Аркетт. — Ты не знал, что мы бомбим города? Ты не слыхал о Гамбурге? О Вуппертале?
Алекс понимал, что несколько месяцев назад совершил большую ошибку. Тогда он поверил сэру Артуру Харрису, заявившему, что включение германских нефтеперерабатывающих заводов в список целей высшего приоритета гарантирует окончание войны уже к декабрю. Он поверил сэру Арчибальду Синклеру, уверявшему, что все объекты нападения в Германии только военные. Министр авиации повторял это неоднократно. «Даже когда вы совершаете акт возмездия, Бог смотрит из-за вашего плеча». Алекса ввели в заблуждение тогда рассказы о легендарной 617-й эскадрилье бомбардировщиков, действовавшей в составе той самой 5-й авиагруппы, куда он стремился попасть. Они специализировались по точечным объектам вроде дамб  [2], мостов, виадуков и ракетных пусковых установок, а когда наносили удары по небольшим заводам в зонах застройки французских или бельгийских городов, то говорили, что при этом не погибал ни один местный житель. Ходили слухи, что на имя премьер-министра или в адрес британского бомбардировочного командования приходили даже коллективные письма благодарности от рабочих таких заводов за то, что завод-де уничтожен, а они все целы и невредимы. Что ж, возможно, все это действительно было так, но касалось только французов и бельгийцев и исключительно 617-й эскадрильи. Так точно маркировать цели и бомбить не мог больше никто. Ни в королевских, ни в американских ВВС. О бережном же отношении к немецкому гражданскому населению речь вообще идти не могла.
Алекс не знал тогда, что всякие крестики на картах городских кварталов, обозначавшие госпитали, которые не следовало бомбить, и квадратики, обведенные вокруг заводов или арсеналов нацистов, подлежащих уничтожению, рисовались для кого угодно, только не для ночных бомбардировщиков, которые могли за двадцать минут разрушить и залить огнем сотни гектаров очередного альтштадта  [3], но были не в состоянии попасть в фабрику или ремонтные депо сортировочной станции. Они, эти крестики и квадратики, рисовались, например, для архиепископа Кентерберийского — председателя суда Шотландской церкви; для доктора Белла — епископа Чичестера. Для всех тех, кто вместе с Комитетом по ограничению бомбардировок призывал парламент объявить налеты на ночные города актами терроризма. То немногое из правдивой информации, что просачивалось в Англию из зарубежных источников, например из Швеции, большинством просто не воспринималось всерьез. Ужасающие слухи об огненном шторме в Гамбурге здесь считались вымыслом. Сами летчики, конечно, понимали, что в какой-то момент их командованием была объявлена беспощадная война немецким городам, но и они до конца не осознавали того, что творилось внизу после их удачных налетов, особенно в последние месяцы. Негативный настрой части общества и прессы сделал эту тему непопулярной, и в офицерских столовых или в бильярдных ее старались не затрагивать.
Когда отец Алекса узнал, что его сына зачислили в экипаж бомбардировщика, он пришел в негодование.
— Ты станешь бросать бомбы на страну, в которой родился? — кричал он, потрясая рукой. — Ты не забыл, что там могила твоей матери и, возможно, еще жив твой брат?
Слова о том, что мы воюем не с Германией, а только с Гитлером и его бандой, которые когда-то лишили их родины, не производили на старого Шеллена ни малейшего впечатления.
— Не говори чепухи! Если бы ты пошел против нацистов с винтовкой в руках, я не сказал бы ни слова. Именно так поступают настоящие патриоты.
В тот вечер они ни к чему не пришли. Рано утром, когда Алекс собирался уезжать на переподготовку в Конингби, в дверях его комнаты появился отец. Он стоял с тростью в одной руке и что-то прятал у себя за спиной.
— Ты можешь мне хотя бы пообещать, что не станешь участвовать в налетах на Дрезден и Хемниц? — негромко, с тихим раздражением спросил он.
— Дрезден вряд ли внесут в список целей…
— Ты можешь пообещать?
— Я обещаю.
— Нет, ты поклянись!
— Хорошо, я клянусь.
Старый художник Николас Шеллен вынул из-за спины небольшую фотографию в деревянной рамке:
— Поклянись ее памятью.
Это был фотопортрет красивой женщины в театральном костюме древней королевы, возможно, жены короля Германа. Фотокарточка была тонирована анилином в нежные розовые и голубые тона. Она всегда висела в мастерской отца над его письменным столом.
Алекс дал тогда отцу клятвенное обещание и уехал.
Получается, что теперь он самый заурядный клятвопреступник.
— Мы над рейхом. Начинаем подъем до двадцати тысяч. Экипажу надеть маски.
Алекс не столько осознанно, сколько машинально снял маску с кронштейна. Не снабженная электроподогревом резина обожгла кожу лица, а первый вдох кислорода — бронхи. Если за бортом было минус сорок, то в колпаке верхней турели — не выше минус двадцати. А скоро за бортом будет минус пятьдесят, а то и больше. И если шальная пуля или шрапнель разобьет плексигласовый колпак, а ты, по счастливой случайности, останешься цел, то снимать маску потом придется вместе с примерзшей к ней кожей.
— Шеллен!
— Слушаю, сэр.
— Как вы?
— Порядок, сэр.
Голоса в наушниках стали звучать глуше.
— О чем они там болтают?
— Гадают, как всегда. Не могут даже предположить куда мы идем при такой облачности.
— Они хорошо нас видят?
— Временами не очень. Недавно мы на двадцать минут пропали для центральных радаров, но нас вели «Вюрцбурги» из Северного Рейна.
— Понятно. Всем стрелкам приготовиться к проверке оружия.
Через несколько минут по условному сигналу с земли около двух тысяч пулеметов южной группировки выпустили в пустоту по несколько коротких очередей, стараясь не задеть друг друга. Уже в третий раз проверялась боеспособность стрелкового оружия в условиях угрозы обледенения. Правда, если после первой такой проверки, еще над Англией, самолет, у которого отказали две турели из трех или четырех (у некоторых четвертая была подвешена под фюзеляжем), мог быть отозван на базу, то теперь, откажи они хоть все — это уже ничего не меняло.
Стрелки отрапортовали Хоксу об исправности своего оружия. Тем временем «Ланкастеры» поднялись на шестикилометровую высоту.
— Стрелок Шеллен командиру!
— В чем дело, Алекс?
— Вижу инверсионный след.
— Я тоже вижу у передних. Пока не опасно. Надеюсь, внизу мы от него избавимся.
Белый инверсионный след позади самолета, если он был достаточно широким и плотным, мог неплохо укрыть вражеский истребитель. Было много случаев, когда хвостовой стрелок замечал противника слишком поздно.
— Командир, это штурман!
— Слушаю, Фаррел.
— Приступаю к сбросу фольги.
— Понял.
Через специальное окно штурманского отсека за борт с интервалом в несколько минут полетели небольшие пачки дипольных отражателей по две тысячи штук в каждой. Вес такой пачки равнялся 765 граммам. Когда скрепляющая диполи резинка лопалась и полоски окрашенной в черный цвет металлизированной бумаги порхали небольшим, но еще компактным облачком, они идентифицировались на экранах немецких радаров как четырехмоторные бомбардировщики. Когда же тысячи таких стай размывались в воздушных потоках, сливаясь в одну сплошную завесу, тарелки «Вюрцбургов» забивали свои экраны множеством светящихся точек, разобрать среди которых реальные цели не представлялось возможным.