Победителей не судят

— Н-на чем мы там остановились, в прошлый раз? Я что-то уже и н-не помню…
Ему наперебой подсказывали, и через несколько минут ни резкий крик ночной птицы, ни выстрел смолевого сучка в костре были уже не в силах отвлечь слушателей от очередной захватывающей истории. Никто не замечал, что порой рассказ изобиловал противоречиями и пропусками, а нить повествования была сложна и запутанна, словно морской узел.
— Я вам забыл сказать, джентльмены, что этот герцог, н-ну… тот, что упал с лошади, так вот, он имел шрам на щеке от копья, и за это его прозвали Меченым…
Маркизов и герцогинь «Двух Диан» через несколько вечеров сменяли старатели и собачьи упряжки «Белого Клыка», сорванцов из «Тома Сойера» — безнадежные окопы и смерть «Западного фронта», на котором не было перемен… Все это в пересказе сверстника-мальчишки воспринималось и впитывалось гораздо лучше, нежели на школьном уроке в хорошо отработанном литературном изложении штудиенрата. А потом, когда глаза многих уже слипались, они выбирали дежурных, а все остальные перебирались в большой шалаш, построенный из сухих жердей и еловых веток. Но и здесь, в кромешной темноте кто-нибудь вдруг вспоминал страшную историю про «черного» рыцаря или болотную ведьму, и сон откладывался еще на целый час.
В тот день они шли на одно из «своих» мест — поле Германа близ давно заброшенной фермы на берегу крохотной речки Везениц. Говорят, что в самом начале Великой войны хозяин фермы и четверо его сыновей продали скот, отправили женщин в город, забили окна и двери дома досками, а сами записались в резервный полк саксонской кавалерии. Никто из них не вернулся назад. После войны земельный комитет выкупил часть земли у вдовы хозяина, но участок с постройками та отказалась продавать. Возможно, и теперь он числился во владении кого-то из наследников, однако никто из них в этих местах не появлялся. Когда-то, еще в начале двадцатых, ферму разграбили: вероятно, не раз здесь останавливались отряды Фрейкора или Черного рейхсвера. Не исключено, что в те неспокойные годы она служила прибежищем для бандитов и была свидетелем их преступлений. Но с тех пор вот уже много лет все в этих местах заросло кустами дикой малины и ежевики вперемешку с крапивой и осотом. Ковер высокого разнотравья скрыл последние следы ведшей туда когда-то дороги, а заросли ольхи не позволяли даже с близкого расстояния угадать, что за ними скрывается дом с остатками красной черепицы на покрытых мохом и плесенью черных досках. В отличие от заброшенных замков и монастырей, которых в те годы еще немало встречалось в Веймарской Германии, эти руины не привлекли бы теперь внимания даже бездомных.
Но однажды они просто очаровали «племя индейцев чиануко», которыми под воздействием романов Карла Мая и Фенимора Купера прошлым летом был отряд со Старой Рыночной площади. Как-то весной братья Шеллен в сопровождении Генриха Виллашека привезли сюда свой новый планер. Большая и ровная поляна была подходящим местом для испытаний. Помешанный на авиации Эйтель почти всю зиму собирал точную копию «фоккера» Красного Барона. Он покрасил модель в ярко-алый цвет, наклеил на киль и крылья вырезанные из белой и черной бумаги кресты и, выпросив у отца флакон дамарного лака, довел свое детище до совершенства: В разобранном виде мальчики привезли модель на автобусе в Хайденау, откуда почти до самой поляны их подбросил на своей телеге местный крестьянин. Однако собранный триплан, оснащенный слабеньким мотором из скрученной резины, оказался слишком тяжел. Всякий раз, пролетев несколько метров, он падал на сухую траву, бессильно молотя по ней пропеллером. Братья были вынуждены снять верхнее крыло — летные качества заметно возросли. Вздохнув, Эйтель убрал и среднее крыло, превратив знаменитый триплан в моноплан, и, немного помедлив, снял еще и колеса. Алекс до отказа закрутил резину, Эйтель разбежался, и красный самолетик впервые пошел вверх. Встречный ветер поднял его очень высоко, развернул и понес в сторону леса. Мальчишки с криками бросились следом. Продираясь сквозь заросли ольхи и кустарников, они неожиданно наткнулись на забытую ферму.
— Мы н-назовем эту поляну полем Германа, — сказал позже Очкарик.
— А почему не лужайкой Фридриха Великого? — усмехнулся Эйтель.
— Потому, д-досточтимый сэр Быстрый Бизон, что, согласно исследователям н-наших ученых, Тевтобургский лес был где-то здесь, в Саксонии. А раз никто не знает, где точно произошло сражение, то будем считать, что как раз вот тут. Пусть кто-нибудь д-докажет обратное.
На том и порешили. Ферму назвали замком «Мертвого викинга», присвоив персональные и не менее зловещие названия каждой постройке. В первый же день они нашли здесь кучу всевозможных предметов исключительной ценности, включая ржавый пистолет, солдатскую фляжку и зазубренный штык.
— Чтобы это место стало по-настоящему нашим, — не унимался неугомонный Очкарик, — нужно провести обряд освящения.
— Попа, что ли, сюда позвать? — спросил Толстяк.
— Нет, это должен быть языческий обряд и непременно в полночь п-полнолуния. И обязательно с жертвоприношением, — добавил Очкарик.
— Здорово! — обрадовался Толстяк. — А кто будет жертвой?
— Да кто угодно! Суслик с Французом поймают какого-нибудь зайца или курицу. На поляне есть большой камень — он будет алтарем. На нем мы произведем заклание жертвы, которую посвятим духам древних германцев… — Отец Очкарика работал на кафедре индогерманистики, что не могло не отразиться на наклонностях сына.
В целом обряд «освящения» прошел на высоком уровне. Через несколько дней как раз была фаза полной луны. Прознав о готовящемся, к основному составу «язычников» прибилось еще несколько шалопаев из соседних дворов. Очкарик, Котлета и Алекс (за высокий рост, худобу и стройность прозванный Мачтой) изображали жрецов, Эйтель (лет с пяти, возможно за достаточно редкое имя, к нему приклеилось прозвище Принц) был чем-то вроде верховного понтифика. В то время, когда жрецы произносили магические заклинания, а усевшаяся вокруг большого костра толпа, предвкушая нечто страшное, тихо подвывала и дурачилась, он с важным видом бросал щепотки пороха в огонь. На нем была мантия из старой простыни с нарисованной на груди красной руной смерти. Потом, накинув на головы одеяла, «язычники» обступили алтарь, и «жрецы» зарезали бедного кролика. Мальчишкам не раз доводилось убивать и освежовывать мелкую живность, а порой и бездомную собаку, но убийство кролика на этот раз привело Алекса в особенный трепет. Когда Очкарик, воздев руки к луне, общался с духами Оттона или Генриха Птицелова, он вместе с Толстяком держал теплую трепещущую тушку в томительном ожидании, когда его брат совершит ритуальный удар кинжалом. Он осознавал жестокость этого убийства ради забавы, но ничего не мог поделать. Затем состоялся шумный пир. По кругу вместо кубка пошла бутылка кислого рислинга…
Это было прошлым летом. Шел тридцать второй год. Политическая неразбериха с постоянными перевыборами и отставками, экономическая разруха и безработица, как ни парадоксально, делали мальчишек более свободными. Летом, когда не было занятий, а оплачиваемую работу не могли найти даже взрослые, подростков легче отпускали из дома на два или три дня в деревню и на природу, хотя бы потому, что в это время не нужно было заботиться об их пропитании. Они возвращались загоревшими и голодными, бросали в угол рюкзаки и удочки и, схватив кусок хлеба, уплетали все то, от чего раньше воротили нос.
— Алекс, — подозвал Эйтель брата, — смотри.
Он указал на смятую траву. Неприметная тропа вдоль леса, ведшая к поляне Германа, превратилась в дорогу.
— Словно дивизия прошла, — констатировал Алекс.
Все остановились. Кто-то рассмотрел след протектора грузовика. После короткого обсуждения отряд свернул в лес и пошел к поляне кратчайшей дорогой по дну заросшего высокой травой оврага. Когда они поднялись на пригорок, первым в облупленный цейссовский бинокль увидел противника Эйтель: