Суд над победителем

Алекс долго размышлял над прочитанным. Вот бы связаться с этими парнями, а еще лучше — съездить в Лидкёпинг! За пять минут разговора они бы поняли друг друга. Но как это сделать? Впрочем, к чему торопить события? На всякий случай он припрятал вырезку из газеты.
Многие материалы из шведских газет, таких как «Стокхольмс твидинген» или «Свенска дагбладет», проходили мимо него, так как он был не в состоянии переводить большие статьи и обращал внимание прежде всего на фотографии и заголовки. О летних дискуссиях в риксдаге, например, имевших к интернированным немцам самое непосредственное отношение, он так и не узнал. А потом премьер-министр Ханссон [10] попросил шведских газетчиков не распространяться на эту тему, и она до глубокой осени исчезла со страниц печати.
— Говорят, в августе, крайний срок — в сентябре, нас начнут отправлять в Шлезвиг и Северный Рейн-Вестфалию, — сказал как-то один из офицеров, стаскивая с себя в казарме сапоги.
— Мы слышим это уже не в первый раз, Пауль. Откуда сведения?
— Из надежных источников. Вы знаете фермера Нольхена? Моя бригада чинит ему крышу зерносклада, так вот его старшая дочь Рут замужем за крупным полицейским чином из Кристианстада. К октябрю все лагеря должны быть освобождены, и в первую очередь наш, потому что он летний. Всего почти три тысячи человек.
— А этот полицейский не в курсе, куда нас рассуют в Германии и отпустят ли там по домам?
— Это уже не их забота.
Однако прошли июнь, июль и подходил к концу август, а никаких подвижек в вопросе о переправке в Германию не наблюдалось. Впрочем, особенно это никого не беспокоило. Швеция, как нейтральное государство, удерживающее интернированный контингент одной из противоборствующих сторон, соблюдала все нормы и правила, прописанные в Конвенции. За эти месяцы Алекс отпустил бородку, сменил свой новенький в сущности ваффенрок и бриджи на шведскую штормовку и свободные парусиновые штаны оливково-зеленого цвета. На штормовку он нашил петлицы и неброские лейтенантские погоны из серого жгута, но кресты и колодки никогда не носил. Немецкий летный пуховик с меховым воротником он поменял на аналогичную совершенно новую английскую куртку с теплой подстежкой и четырьмя накладными плиссированными карманами, а за белую рубашку, прямые черные брюки и модные гражданские туфли, приобретенные им последовательно через разных людей, выложил чуть ли не все свое месячное денежное довольствие. Все эти обновы он не носил и никому не показывал, полагая, что для всего есть свой черед.
Он еще несколько раз писал отцу, подписываясь тем же, что и в первый раз, именем, и отправлял конверты проверенным уже способом. В своих письмах он просил отца никому о них не сообщать, намекая, что к сентябрю срок его контракта истечет и ситуация окончательно прояснится. Бедный отец! Что он должен был думать? И был ли он вообще еще жив?
27 августа по Лингену пронесся слух, что лагерь освобождается. Местные жители, привыкшие, что немцы щедро расстаются со своими кронами в обмен на их продукты, встретили это известие с большим сожалением. Сами же арестанты ликовали. Они паковали свои вещи, особо тщательно вытрясали кровати и убирали территорию, чтобы оставить после себя идеальный порядок. Правда, уже к вечеру ликование сменилось недоумением — их всего-навсего переводили в другой лагерь — на материке. Особого беспокойства это не вызвало — легкие домики Лингена действительно не были приспособлены к холодам, к тому же вслед за прекрасным летом синоптики обещали раннюю и дождливую осень.
— Когда же нас отправят на родину? — маялся Очкарик.
— Выходит — не скоро, — сделал неутешительный вывод Алекс. — Если бы речь шла об одном месяце, мы и здесь бы прекрасно перекантовались.
Ранним утром следующего дня арестанты с оркестром покинули Линген, с которым у большинства из них были связаны только приятные воспоминания. Они совершили пеший пятнадцатикилометровый марш на юго-запад до Бургсвика, где их так же под звуки собственного оркестра погрузили на большое судно. По каютам не распределяли, так как плыть было недалеко, а дни стояли солнечные и теплые. Но только к полуночи теплоход пришвартовался у причала портового городка Ахус. Там все пятьсот человек тут же погрузились на двадцать уже ожидавших их грузовиков и через полчаса были доставлены в новый лагерь.
Что сразу неприятно поразило, так это наличие вокруг территории колючей проволоки. Она лежала длинными спутанными спиралями на земле, крепясь через каждые десять метров к высоким столбам. Сверху к столбам были прибиты наклонные бруски, обращенные внутрь территории, между которыми на высоте до двух с половиной метров была также густо натянута проволока. Когда интернированных стали распределять по баракам, они узнали, что в ближайшие дни сюда должны прибыть еще триста их соотечественников из других мест.
Лагерь носил название расположенного поблизости городка Ринкабю [11]. Кто-то из местных разъяснил, что на старошведском это означает «деревня победителей». Он был построен в тридцатом году для размещения летной части. Совсем рядом находилось большое живописное озеро, летное поле, а ближайшим крупным городом был Кристинстад — тот самый, в котором некая фру Рут была замужем за полицмейстером. По свежему виду недавно врытых столбов было ясно, что переоборудование военного лагеря Ринкабю в арестантский завершили лишь несколько дней назад.
Еще одним неприятным новшеством оказалось отсутствие в Ринкабю радиоприемников. Газеты, правда, можно было раздобыть, но исключительно шведские и только те, в которых не содержалось политических новостей. Однако первые негативные впечатления в течение нескольких последующих дней сгладились. Погода стояла хорошая, охрана ничем не отличалась от той, что служила на Готланде, и была настроена по отношению к немцам также вполне миролюбиво. И хотя в количественном отношении число солдат охраны было в сравнении с Лингеном, по крайней мере, утроено, интернированных довольно свободно выпускали за проволоку. Им говорили, что с союзниками ведутся переговоры и что скоро какие-то формальности будут окончательно утрясены и их всех отправят домой.
Незаметно прошел сентябрь, а за ним и октябрь. С работой здесь было похуже, и время в основном убивалось организацией боксерских турниров и футбольных матчей между немцами и солдатами местного гарнизона. Осматривая окрестности, Алекс отметил, что в Швеции, оказывается, полно просторных ровных полян, на которых можно без труда посадить самолет, и что в свое время он зря беспокоился. В Ринкабю Алексу, как младшему офицеру, было поручено руководить одним из отрядов (которые немцы по привычке называли ротами) из восьмидесяти двух нижних чинов. Руководство это сводилось к поддержанию во вверенном подразделении дисциплины и опрятного вида личного состава, а также к вопросам организационного характера, и его — это руководство — нельзя было назвать обременительным, особенно если учесть, что в помощниках у Шеллена имелся бойкий гауптфельдфебель. Жить Алекс предпочел не в офицерском бараке, а в общем помещении вместе с солдатами своей роты. Во-первых, здесь ему было веселее, да и Вилли Гроппнер находился тут же, на первом этаже их двухярусной койки. Во-вторых, как офицер, здесь он всегда мог держать дистанцию между собой и нижними чинами, по-прежнему необходимую ему, чтобы не попасть в доверительном разговоре пальцем в небо.
Несколько раз они с Гроппнером и еще несколькими любителями природы отпрашивались под честное слово в лес по грибы и ягоды. Однажды на обратном пути Шеллен подобрал обрывок газеты на английском языке и сунул к себе в карман. Взобравшись вечером на свою кровать, он принялся обстоятельно изучать этот обрывок.
В одном месте он натолкнулся на кусочек небольшой заметки о Швеции. Речь шла о каком-то обсуждении в риксдаге, но Алекс так и не смог понять, о чем именно. Его только удивили слова министра иностранных дел Остена Ундена, который в ответ на упреки некоего деятеля церкви сказал, что «…Советский Союз — правовое государство, и он не видит никаких препятствий удовлетворить его просьбу…». Что бы это значило, ломал голову Алекс. О какой просьбе шла речь? Он стал сопоставлять некоторые факты: усиленная охрана, информационная блокада… Постепенно до него начала доходить страшная догадка — уж не собираются ли их выдать русским?