Голова (Империя - 3)

- Ты хотела уехать, сознайся! 
- В чем уж тут сознаваться? - Она пыталась высунуться из окна, ей было страшно. 
- Я тебе руки сломаю! 
Она вскрикнула, но тут же сказала обычным своим звонким голосом: 
- Князь написал мне. Он согласен мириться. Чего ты можешь требовать после этого? 
- Тебя, - сказал он, отвел ее руки и впился в ее губы, как прошлой ночью в порту. 
- В порт! - крикнул он кучеру. "Вчерашний кабак! А над ним, тут же в доме, комната для похождений портовых девок, с которыми она смешалась вчера, которым она уподобилась. Чувствуешь, кем ты стала? Вот что нужно было, чтобы ты сделалась как воск в моих руках". 
Она позволила отнести себя в комнату, она позволила бросить себя на кровать. В комнате пахло, как в пустой атласной шкатулке, ее бывшим содержимым. 
У кровати были занавески, наверху их скрепляло зеркало. 
Юноша мстительно произнес у самого ее рта: 
- А теперь? Пойдешь теперь со мной? 
Блаженно вздохнув, женщина с той стороны сказала: 
- Глупый, это ты и раньше мог получить. 
- Я хочу, чтобы ты ушла со мной. 
- Но ведь князь же написал мне. - Она зевнула. 
- И ты способна вернуться? 
- Разумеется. 
Он занес кулаки. Она сказала, себе в оправдание: 
- Так надо. 
- Терзать меня? Продавать меня? Отнимать у нас все счастье жизни? 
- Быть благоразумными, - закончила она и притянула его к себе. 
Сколько он бесновался, ревел от боли, плакал от грусти! Теперь довольно, не думай, наслаждайся. Тело у нее белое, как амфора, гибкое, как борющийся зверь. Оно выплескивается из убожества этой подозрительной каморки, оно вырастает для тебя во вселенную, ты полон им. Молчи, впивай струящиеся предчувствия, припав к ее увядающему лицу. "Она чужая женщина, а у нее волосы сестры. Девка, а у нее тот же, только более зрелый рот. Я целую ее рот и лишь сейчас познаю свою сестру. Эта женщина - сестра и ей и мне. Все мы - одно". 
Она спросила: 
- Отчего лицо у тебя стало таким прекрасным? - ибо оно расцвело в мечтательном блаженстве. 
- Ребенка от тебя! - сказал он страстно, и как ни высмеивала она его, как ни возмущалась, показывая свое безупречное тело: - Ребенка от тебя! пока она не вцепилась в него, молящая и покорная. 
- Значит, я уйду без тебя? - спросил он напоследок. 
Она ответила, что звучит это печально, но такова жизнь. Мало-помалу привыкаешь быть одиноким и тем не менее зависимым от всех. То и другое неизбежно. Меня это не трогает. 
- Неужели мы живем для того, чтобы нас ничто не трогало? Какой же в этом смысл? 
- Вот какой! - ответила она в поцелуе. 
ГЛАВА II 
Единоборство 
После нескольких семестров в университетах, где нарочито поддерживаемый дух романтики только укрепил современные воззрения Вольфа Мангольфа, молодой человек в 1894 году отправился в Мюнхен, чтобы завершить там свое образование. Новоиспеченный доктор прав скоро стал бывать у многих профессоров, а при их содействии завел знакомства и выше. На карнавалах и пикниках он блистал не меньше, чем на более серьезных вечерах молодежи, увлекающейся искусством и наукой. 
Но в своих двух изящно обставленных комнатах на первом этаже, скрытый от посторонних взоров, завоеватель жизни довольствовался самой скромной пищей, торопился снять ловко сшитый сюртук и в тесной одежде школьных времен, наморщив лоб, занимался подсчетами и сведением баланса. 
Пылающие щеки тех девушек, которые позволяли себя целовать, оценивались лишь в зависимости от влиятельности их отцов. Холодное рукопожатие какого-нибудь молодого аристократа имело куда больший вес. Аплодисменты после сыгранного на рояле "Тристана" учитывались со стороны пользы, какую можно из них извлечь. Сколько знакомств принесло лето, к чему могло бы повести данное приглашение на дачу, какие виды для служебной карьеры открывала своевременно преподнесенная лесть? 
Граф Ланна - "мой коллега граф Ланна" - сказал дословно следующее: "Каждый молодой человек, который придерживается правильных взглядов, может надеяться, что у определенных влиятельных лиц он на примете". Медленно и отчеканивая слова, сказал он это во вторник в семь часов в уборной. Неужели это было брошено так, без особого значения? "В среду он принял мое приглашение на завтрак, в четверг пришел. Он как будто и не удивился, что была икра. Моего поручительства на векселе он потребовал как равный у равного. Я твердо убежден, что он меня не подведет. Ведь он граф Ланна, сын посла! Рано или поздно отец об этом узнает. Я там на примете". 
Однако за поручительство можно дорого поплатиться! "Я простодушен, как дитя. Какое дело этим людям до плебея, который оказал им услугу?" Горячей волной нахлынула ненависть к сильным мира, но острая, пронизывающая боль заглушила даже ненависть: ты ничтожен, ты зависишь от тех, кому по законам природы полагалось бы подчиняться тебе. Ты должен приспособиться к их нравам, твоя мудрость должна равняться по их взглядам, ты повседневно отрекаешься от себя самого. Как ты живешь! 
Надо сдержать моральную тошноту, лечь и закрыть глаза. И тут сквозь закрытые веки возник образ друга, утерянного, давно вычеркнутого из памяти, столь презираемого на расстоянии, - но войди он сейчас, и ты бросишься к его ногам. Ты увидишь его лицо, как всегда, без маски, лицо, изборожденное непритворными чувствами, и в ответ от тебя потребуется такая же честность. "От меня! Что знает он обо мне? Человек его склада проходит через жизнь как глупец, - он ничего не желает, его ничто не гнетет, ничто не тянет вниз. Разлада, в котором таятся отчаяние и смерть, он и вовсе не видит. Ему легко, он не честолюбец!" 
И честолюбец склонился над своим отражением в зеркале, увидел хорошо знакомые черты. В этот миг самоистязания они обострились и ввалились под высоким желтым лбом, дряблым лбом старца. Глаза с беспокойной злобой встретили собственный взгляд. Так сидел он, и его мысль, то восторженно, то содрогаясь, взвешивала успех, власть и смерть, пока, наконец, его не настигло лучшее из всего земного - сон, горячо призываемый страждущим "я", которое жаждет забыться. 
Наутро он вспомнил: "Я еще не был у Леи. Ехать недалеко, и она ждет". Он отмахнулся. Разве можно любить неудачливую актрису?