Упрямица

Проклятия матери вызвали у него совершенно неожиданный отклик. Ему вдруг вспомнилась золотая корона волос на голове Мерседес и ее бурно вздымающаяся в волнении высокая грудь.
– За наследником дело не станет, – ухмыльнулся он. – Котенок превратился в очаровательную кошечку.
– Примет ли она тебя? За четыре года твоего отсутствия Мерседес многое узнала и имеет право отказать тебе в близости. Ты поступил и подло, и опрометчиво, покидая ее на долгое время.
Донья София закрыла глаза, и это означало конец разговора. Лусеро насторожился:
– На что ты намекаешь?
Ответа он не получил в сердцах, даже не запечатлев на восковом лбу матери сыновьего поцелуя, прошагал обратно к выходу и громко захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.
Он тут же представил себе, как комната после его ухода превратилась в темный склеп и как донья София лежит, неподвижная, на кровати, словно в гробу, и требует у Бога покарать нечестивцев – и супруга своего, и непутевого сына.
Будто подхваченный порывом ветра, Лусеро устремился в свои покои, но на пути ему попалась сгорбленная иссохшая фигурка, чья серебряная седая тонзура светилась даже в темноте, как нимб вокруг облысевшего черепа. Черная одежда священника сливалась с царящим в коридоре мраком, и казалось, что голова сама по себе плывет по воздуху отдельно от тела.
– Вашим неожиданным появлением, падре Сальвадор, вы могли бы напугать любого праведника, а не то что меня, грешного. Что заставило вас блуждать здесь в темноте? Ждете ли вы мгновения, когда моя матушка расстанется с жизнью, и желаете спасти ее от когтей адских гарпий, что, по-моему, вам не удастся? Или мое возвращение лишило вас покоя, и вы приготовили бич Божий, чтобы отхлестать меня?
Белесые, словно ледник, сползающий с гор, глаза священника уставились на дона Лусеро. Ярость, сжигающая падре, не могла растопить этот с годами накопившийся лед.
– Я должен был догадаться, что никакое пребывание вне дома не исправит твой характер. Ты остался таким же бесчувственным и грубым, каким был раньше, дон Лусеро Альварадо.
– Надеюсь, Господь позволит мне остаться таковым до самой кончины, – мрачно усмехнулся хозяин поместья.
– Твой отец уже расплатился за свои прегрешения. Теперь его судит иной, Высший Суд. Твоя мать тоже скоро предстанет перед ним…
Было очевидно, что, по мнению падре Сальвадора, обоим родителям дона Лусеро уготовано место в аду.
– Ты мог бы облегчить ее кончину, выказав ей сочувствие и исполнив некоторые ее желания. Это твой христианский долг, – сказал падре.
– Нечего болтать о Христе, которого я распинал много раз в церквах всех сожженных мною деревень, верных хуаристам. Но о сочувствии к матери, произведшей меня на свет и возненавидевшей свое дитя еще до зачатия, я не хочу слышать. Я был малым ребенком, когда впервые понял…
– Я помню того малого ребенка… – прервал его отец Сальвадор. – Тот ребенок украл из церкви весь запас священного вина и явился на занятия в воскресной школе пьяным…
Собеседник падре не помнил этого эпизода из своего раннего детства, но напоминание о нем развеселило его:
– Это тогда я запустил в твою голову молитвенником?
– Это произошло спустя две недели, – печально произнес падре. – Я был вынужден наказать тебя…
– Да, конечно, помню. Ты схватил меня за горло и тыкал лицом в какую-то вонючую медную чашу…
– В которую бедные прихожане клали заработанные тяжким трудом монеты, а ты их выкрал…
– То же самое сделал наш император Максимилиан, а до этого его покровитель – император французов Наполеон Третий.
– И ты выступаешь на стороне подлого чужеземца?
– А чем ты, бескорыстный святоша, набьешь свое тощее брюхо, если хуаристы отнимут монастырские земли и твои привилегии?
От такого кощунственного заявления у священника перехватило дыхание. Пару минут ему потребовалось, чтобы прийти в себя и понять, что дон Лусеро едко издевается над ним, а следовательно, и над всей католической церковью.
Падре Сальвадор отыскал нужные слова, должные посеять мир между ними:
– Ты хозяин поместья Гран-Сангре. Все твои прегрешения остались в прошлом. Тебе предстоит начать жизнь с белого листа, дон Лусеро Альварадо! – Священник возвышенным голосом так подчеркнул его титул, что сердце Лусеро откликнулось на этот призыв.
И все же его кастильский гонор не позволил ему до конца склониться перед волей падре.
– Незачем мне бесконечно твердить одно и то же. И оставь без своих наставлений мою супругу. Я сам разберусь с нею в положенном нам Богом месте, а именно в кровати, если тебе хочется знать об этом, похотливый святоша…
– Так поторопись… – Вдруг отец Сальвадор сменил проповеднический тон на самый обычный мирской: – Донья Мерседес… обычная женщина, и ей приличествуют те женские слабости, что освящены нашим Господом при церемонии венчания. Она ждет от тебя исполнения супружеских обязанностей и зачатия наследника.
– Ой ли? – развязно воскликнул Лусеро и тотчас понял, что этот тщедушный священник готов запечатлеть на его щеке пощечину, отстаивая честь своей прихожанки, а он, конечно, не сможет ему ответить, вызвав на поединок.
Священник пренебрег его оскорбительным возгласом и продолжил рассказ о жизни доньи Мерседес во время отсутствия супруга. Если судить по его описаниям, она была истинно святой, да еще подняла из руин поместье, подвергшееся нашествию двух враждующих армий.
Лусеро сделал удивленное лицо:
– Моя малышка Мерседес? Вот уж не поверю, что она способна защитить что-либо, кроме своей невинности, скрытой между ног.
Отец Сальвадор горестно пожал плечами, услышав из уст хозяина поместья подобную грубость.
– После смерти вашего отца через эти земли прошли разные армии, и всем солдатам хотелось есть и пить рисовую водку, а офицерам требовалось что-нибудь поделикатнее. Но твоя жена…
– Что она? – спросил он, затаив дыхание.
– Сначала у нее под рукой всегда был кинжал, чтобы покончить с собой, если ее подвергнут насилию, а потом подрос пес… и стал верным защитником. Теперь у нее вновь появился муж… хотя непонятно, супруг ли ты ей в действительности или нет…
Старый священник уколол его в самое сердце, но это был справедливый удар. И незачем было вымещать на ехидном старике ярость, охватившую его.
Лусеро зажмурился, а когда разомкнул веки, священник уже удалился. Ему не с кем было поспорить, разве что с самим собой, заключив отчаянное пари: «Ты меня полюбишь, крошка Мерседес!»
Он долго лежал в постепенно остывающей воде и, прикрыв веки, вспоминал все то, что видел на долгом пути сюда из Соноры. Преодолевая бесконечные мили верхом в одиночестве, без всегдашних спутников, обычно пьяных и оглашающих окрестности хохотом и беспричинной пальбой, он вслушивался в мертвую тишину пепелищ, оставленных многолетней гражданской войной. Край, когда-то богатый и цветущий, превратился в сплошное кладбище, и часто вид неубранных останков даже у него, прошедшего все круги ада, вызывал приступ дурноты.
Каменные стены церквей закоптились после пожаров, все, что могло гореть, сгорело, и ветер разносил пепел и наметал в углах кучи серой золы. Фруктовые деревья в некогда бережно лелеемых садах иссохли, и их распростертые голые ветви тянулись к небесам, словно обглоданные кости.
С первого дня, как только войска императора Максимилиана вторглись в Мексику, на мирное население, поддержавшее по разным причинам – иногда по простой безграмотности или из-за наивной веры в пришествие мессии – республиканского президента Бенито Хуареса, обрушилось жестокое и ничем не оправданное возмездие.
Имперские солдаты сжигали дотла крестьянские дома и отравляли колодцы, которые были единственными источниками жизни на этой земле. После ухода армии пеоны возвращались на мертвую землю, проклинали пришельцев и вновь принимались за свой изнурительный труд. Но раны, нанесенные земле и душе народа, не излечивались быстро.
Самым свирепым отрядом войск Максимилиана была контргерилья  [1] – отборная шайка, состоящая в основном из иностранных наемников и фанатиков местного происхождения, ненавидящих все то, что связано с республикой, с равенством перед законом белых, индейцев и метисов, а именно это олицетворял собой президент-индеец, в прошлом блестящий адвокат Бенито Хуарес.