Детонепробиваемая (ЛП)
– Прям совсем нет? Даже чуточки? – уточняет Джесс. – Сомневаюсь. Потому что сама не раз слышала, как женщины заявляют, будто у них отсутствует материнский инстинкт, пока не родят ребенка. И – оп-ля! – они помешаны на заботе о младенце.
– Разве это оправданный риск? – спрашиваю я. – Вдруг эта программа не включится?
– Что ж. Думаю, существует множество вариантов эффективного материнства. Необязательно подражать рекламной Бетти Крокер или сериальной Джун Кливер, чтобы стать хорошей матерью.
– Ладно. Но если я пожалею, что вообще родила? Что тогда?
Джесс задумчиво хмурится.
– Ты прекрасно ладишь с детьми, – наконец говорит она. – Они тебе по-настоящему нравятся.
– Да, чужие дети мне нравятся, – соглашаюсь я, думая о племянниках и о Реймонде-младшем. Было очень приятно прижимать к себе его теплое маленькое тельце и вдыхать сладкий младенческий запах. – Но у меня совершенно нет желания обзаводиться собственным ребенком и заниматься им все время. И я уверена, что если у меня родится малыш, все закончится ненавистью к Бену. Даже хуже, ненавистью к ребенку. А это ни для кого не справедливо.
Джесс снова кивает с выражением лица как у психолога, в котором читается: «Продолжай, у нас наметился прогресс».
– Мне и так нравится моя жизнь. Наш образ жизни. Наша свобода. Не могу себе представить постоянную тревогу, которая прессует всех родителей. Сначала боятся синдрома внезапной детской смертности, после, что ребенок упадет с лестницы, потом аварий из-за пьяного вождения – и эта тревога не прекращается восемнадцать лет. В какой-то мере, вообще никогда не прекращается. Люди всю жизнь беспокоятся о своих детях – все так говорят.
Джесс кивает.
– И, если честно, Джесс, сколько женатых пар с детьми кажутся тебе по-настоящему счастливыми? – спрашиваю я, думая о своей сестре Мауре и том, как её брак стал казаться вынужденным сразу после рождения первого ребенка, Зои. И обстановка ухудшалась с каждым последующим из её двоих сыновей. Я не моя сестра, а Бен – не Скотт. Но мне вовсе не кажется необычным, что с появлением детей отношения меняются. Отпрыски высасывают время, деньги, силы, терпение. Не позволяют ставить мужа на первое место. Поэтому в лучшую или худшую сторону, но связь супругов видоизменяется. И эта новая форма близости, похоже, больше сродни выживанию, чем искренней радости жизни.
– Я понимаю, о чем ты, – застенчиво роняет Джесс и добавляет: – Трэй частенько говорит о своей семье как о «петле на шее».
– Очаровательно, – хмыкаю я. – Вот и подтверждение.
– Но я не думаю, что это он о сыне, – защищается Джесс. – Только о ней.
Джесс всячески изворачивается, лишь бы не называть жену Трэя по имени – Брендой. Думаю, так она чувствует себя менее виноватой. Она продолжает:
– И я не думаю, что он чувствовал бы себя так, будучи женатым на правильной женщине. Мне совсем не кажется, что вы с Беном в итоге будете чувствовать себя так же. Наверное, дети просто поднимают на поверхность и без них существующие скрытые проблемы. А у вас настоящих трудностей нет, поэтому и с детьми сохранится отличный брак.
Я знаю, что поглажу Джесс против шерсти, но рискую и говорю, что жена Трэя, вероятно, на заре их супружеских отношений тоже считала, что сохранит отличный брак, заведя ребенка. Да и Трэй, наверное, думал то же самое. Джесс протестующее выпячивает челюсть, но я продолжаю:
– И я совершенно точно знаю, что когда Маура и Скотт чпокались в его джакузи и вообще по всей холостяцкой квартире, Маура в жизни бы не поверила, что однажды он ей изменит. Что все станет так отвратно.
– Это исключения, – настаивает Джесс. – Большинство пар с рождением детей становятся даже счастливее.
– Я так не думаю. Несчастливых однозначно больше. И вспомни еще ситуацию Дафны.
– У нее-то, похоже, крепкий брак, – возражает Джесс.
– Верно, – киваю я. – Но мне кажется, сейчас они с Тони до того озабочены размножением, что оно полностью их поглотило. Они больше ни о чем не говорят. Больше ни о чем не думают. Стали до смерти скучными.
– А разве они не всегда были скучными? – смеется Джесс.
Она – единственный человек, которому я позволяю критиковать мою семью. Но все равно не могу не защитить Дафну.
– Скучными в хорошем смысле слова, – поправляю я, вспоминая, как сестра радуется рукоделию вроде скрапбукинга. – Раньше я бы скорее назвала её простоватой, а не скучной. Живительно простой. Но в последнее время они с Тони откровенно мрачные. Не то чтобы я в чем-то их винила.
Джесс громко вздыхает:
– Что ж, все равно. Смысл в том, что вокруг множество счастливых пар с детьми.
– Возможно, – соглашаюсь я. – Но я не уверена, что нам стоит вливаться в их ряды. И не стану пытаться превратить свою жизнь в какой-то научный эксперимент.
– Как с мышами?
– Ага, – киваю я.
* * * * *
Остаюсь у Джесс – домой возвращаюсь только раз за четыре дня, точно зная, что Бен на работе. Хотелось забрать мобильный и кое-какую одежду. Я продолжаю ждать его звонка, но он не звонит. Ни разу. Наверное, я не всерьез жду, что он опомнится, но каждый раз, проверяя голосовую почту и слыша «нет новых сообщений», ощущаю новую волну опустошенности. Конечно, я ему тоже не звоню, и надеюсь, что он чувствует то же самое, тщетно заглядывая в свои входящие. Но что-то мне подсказывает, что это не так, и поэтому душа с каждым днем болит все больше и больше. Выражения типа «горе да беда друг без друга никуда» ни под какую ситуацию не подходят вернее, чем под разрыв отношений. Одна лишь мысль о том, что моя половинка прекрасно справляется без меня, поистине невыносима.
Джесс настаивает, что меня одолевает паранойя и Бен, конечно же, грустит не меньше моего, но у меня есть две убедительные причины верить, что мое состояние хуже, чем его. Первой я делюсь с Джесс однажды вечером за китайской едой на вынос, напомнив подруге, что Бен одарен благословенной способностью отгораживаться от боли и впадать в комфортное оцепенение. Психологи говорят, что вот так подавлять эмоции нездорово, но глядя, как Бен по-чемпионски скользит по поверхности бездонного моря печали, я не могу не завидовать. Никогда не умела выключать депрессивную часть мозга. Вспоминаю, как в прошлом году кузену и лучшему другу Бена, Марку, диагностировали четвертую стадию рака. Бен на протяжении всего этого сурового испытания держался стоически, почти демонстративно спокойно, даже после ночного телефонного звонка со скорбным известием о смерти Марка.
Когда Бен забрался назад в постель после короткой беседы с матерью Марка, я спросила, не хочет ли он поговорить. Бен покачал головой, а затем выключил свет и прошептал: «Не очень. Да и не о чем тут говорить».
Мне хотелось убедить его, что поговорить можно о многом. Мы могли бы обсудить слишком короткую, но все равно насыщенную жизнь Марка. Бен мог бы поделиться детскими воспоминаниями о кузене, которого он всегда считал скорее братом. Рассказать, как они учились в Брауне – оба отказались от изначально выбранных колледжей, лишь бы не разлучаться. Мы бы поразмыслили над концом жизни Марка и облекли бы в слова, до чего больно было смотреть, как Марк умирает. А потом бы придумали, что дальше – надгробная речь, которую, как я знала, Бен мысленно сочинял уже много недель.
Но Бен ничего не сказал. Я помню, как в темноте чувствовала, что он не спит, и поэтому тоже не закрывала глаза, на случай если он передумает и все же захочет поговорить или хотя бы поплакать. Но он не заплакал. Ни в ту ночь, ни на следующий день. Не проронил ни слезинки даже на похоронах, где его трогательная надгробная речь заставила разрыдаться всех присутствующих.
Прошло шесть долгих месяцев, пока броня Бена не треснула. Мы стояли в проходе с хлопьями в супермаркете «Фэйрвэй», когда лицо его стало опустошенным и он механически взял со стеллажа коробку пшеничных подушечек. Мне не пришлось спрашивать, о чем Бен думал. Он успел дойти до дома и лечь в спальне, прежде чем до меня донеслись эти странные и страшные звуки подавляемых рыданий взрослого мужчины. Когда Бен спустя долгое время вышел, глаза его были красными, а веки припухшими. Я никогда его таким не видела. Он крепко меня обнял и срывающимся голосом пожаловался: «Черт возьми, мне так его не хватает».