Наследник фараона
Мика Валтари
Наследник фараона
Книга I
Тростниковая лодка
1
Я, Синухе, сын Сенмута и его жены Кипы, пишу это. Я пишу это не во славу богов земли Кем, ибо я устал от богов, и не во славу фараонов, ибо их деяния утомили меня. Я пишу не из страха, не из упования на будущее, но только от одиночества. За свою жизнь я увидел, узнал и потерял слишком много, чтобы быть жертвой напрасного страха; что же до надежды на бессмертие, то от нее я устал так же, как от богов и царей. Только для самого себя пишу я это; и это отличает меня от всех прочих писателей, которые были и которые будут.
Я начал эту книгу на третий год моего заточения на берегах Восточного моря, откуда уходят корабли в страну Пунт, что близ пустыни, возле тех холмов, где добывали камень, чтобы возводить статуи прежним царям. Я пишу это потому, что вино горько для моего языка, потому что женщины не доставляют мне больше наслаждения и потому что ни сады, ни пруды с рыбками не радуют меня более. Я прогнал прочь певцов, и звуки флейт и струн — мука для моих ушей. Поэтому я пишу это, я, Синухе, который не пользуется своим богатством, своими золотыми чашами, слоновой костью, серебром, миррой.
Их не отняли у меня. Рабы все еще боятся моей плети; стража склоняет головы и, простирая руки, опускается на колени передо мной. Но мои прогулки ограничены, и ни один корабль не может пробраться сквозь прибой возле этих берегов; никогда не почувствую я вновь запаха черной земли в весеннюю ночь.
Мое имя некогда было вписано в золотую книгу фараона, и я находился одесную его. Мои слова имели бо́льший вес, чем слова могущественных в земле Кем; знатные осыпали меня дарами и вешали мне на шею цепи из золота. Я обладал всем, что может желать человек, но как всякий человек я желал большего — и вот поэтому я то, что я есть. Я был изгнан из Фив в шестой год царствования фараона Хоремхеба под угрозой быть убитым, как собака, если бы я вернулся, быть раздавленным, как лягушка между камнями, если бы я сделал хоть один шаг в сторону от того места, где мне предназначено было жить. Таков был приказ царя, фараона, бывшего некогда моим другом.
Но прежде чем я начну мою книгу, я хочу позволить моему сердцу излиться в жалобе, ибо так должно плакать сердце изгнанника, когда оно черно от горя.
Тот, кто однажды испил воды из Нила, будет вечно жаждать испить ее снова; его жажду не смогут утолить воды никакой другой реки.
Я обменял бы мою чашу на глиняную кружку, если бы мои ноги смогли еще раз коснуться мягкой пыли земли Кем. Я сменил бы свои льняные одежды на шкуры рабов, если бы я мог хоть раз услышать шелест речного тростника при весеннем ветре.
Чисты были воды моей юности; сладостно было мое безумие. Горько вино старости, и отборнейшие соты не могут сравниться с грубым хлебом моей нищеты. Вернитесь, о годы, повторитесь вновь, вы исчезли, годы; плыви, Амон, с запада на восток через небеса и верни мою юность! Ни одно слово я не искажу здесь, не приукрашу ни малейший свой поступок. О хрупкое перо, гладкий папирус, верните мне мое безумие и мою юность!
2
Сенмут, которого я называл своим отцом, врачевал бедняков в Фивах, и Кипа была его женой. У них не было детей, и когда я появился на свет, они были стариками. В своем простодушии они утверждали, что я был даром богов, не подозревая, сколько зла принесет им этот дар. Кипа назвала меня Синухе в честь кого-то из предания, а она любила предания, и ей казалось, что я появился, спасаясь от опасности, как и мой легендарный тезка, который случайно подслушал страшную тайну в шатре фараона и потом бежал, чтобы прожить долгие годы, полные приключений, в чужих краях.
Это было всего лишь ее наивным представлением; она надеялась, что я тоже смогу всегда спастись от опасности и избежать несчастья. Но жрецы Амона полагали, что в самом имени — предзнаменование, и, может быть, мое имя навлекло на меня опасности, приключения и изгнание в чужие страны. В самом деле, я был посвящен в ужасные тайны царей и их жен, тайны, которые могли стать причиной моей смерти. И, наконец, мое имя сделало меня беглецом и изгнанником.
Я был бы таким же легковерным, как бедная Кипа, если бы вообразил, что имя может влиять на чью-то судьбу; разве не случилось бы то же самое, если бы меня назвали Кепру, или Кафран, или Мозес? Так полагаю я — и однако Синухе действительно стал изгнанником, тогда как Хеб, сын Сокола, получив имя Хоремхеб, был венчан на царство красной и белой коронами, чтобы стать царем Верхнего и Нижнего Царств. Что до значения имен, каждый должен решать за себя; каждый в своей собственной вере найдет прибежище от бед и превратностей этой жизни.
Я родился в царствование великого царя Аменхотепа III и в один год с тем, кто хотел жить по правде и чье имя не называют, потому что оно проклято, хотя в то время об этом ничего еще не было известно. Когда он родился, во дворце было большое ликование, и царь принес много жертв в большом храме Амона, который он построил; народ тоже был рад, не зная, чему суждено свершиться. Супруга царя Тайя до тех пор напрасно ждала сына, хотя была в супружестве двадцать два года и ее имя было начертано в храмах и на статуях рядом с именем царя. Поэтому тот, чье имя нельзя произносить, был провозглашен престолонаследником с подобающим церемониалом, как только жрецы совершили обрезание.
Он родился в раннюю пору весеннего сева, тогда как я появился на свет предыдущей осенью, в разгар половодья. День моего рождения неизвестен, так как меня принесла вниз по Нилу маленькая тростниковая лодка, обмазанная смолой, и моя мать Кипа нашла меня в прибрежных камышах поблизости от своей собственной двери. Ласточки только что вернулись и щебетали надо мной, но я лежал так тихо, что она сочла меня умершим. Она принесла меня в свой дом и отогревала меня у очага и дула мне в рот, пока я не захныкал.
Мой отец Сенмут после визитов к своим пациентам принес двух уток и бумель муки. Услышав мой плач, он подумал, что Кипа подобрала котенка и хотел было выбранить ее, но моя мать сказала:
— Это не кошка — у меня сын! Радуйся, Сенмут, супруг мой, ибо у нас родился сын!
Мой отец обозвал ее дурой и сердился до тех пор, пока она не показала меня ему, и тогда его тронула моя беспомощность. Так что они усыновили меня как своего собственного ребенка и даже распространили слух среди соседей, будто Кипа родила меня. Это было глупо, и я не знаю, многие ли поверили ей. Но Кипа сохранила тростниковую лодку, что принесла меня, и повесила ее над моей постелью. Мой отец отдал в храм свою лучшую медную чашу и внес мое имя в книгу рождений как имя своего собственного сына от Кипы, но обрезание он сделал сам, так как был врачом и боялся ножей жрецов, потому что они заражали раны. Он не позволил жрецам коснуться меня. Кроме того, он, быть может, хотел сберечь деньги, ибо врач бедняков и сам беден.
Я не могу, конечно, воскресить все это в памяти, но мои родители рассказывали мне об этом так часто и в таких одинаковых выражениях, что я должен верить им и у меня нет оснований подозревать их во лжи. В продолжение моего детства я никогда не сомневался в том, что они мои родители, и ни одна печаль не омрачила те годы. Они скрывали от меня правду до тех пор, пока не были острижены мои мальчишеские волосы и я не превратился в юношу. Тогда они рассказали мне это, потому что боялись и почитали богов, и мой отец не хотел, чтобы я прожил во лжи всю свою жизнь.
Но кем я был прежде и кто были мои родители, я так и не узнал, хотя — по некоторым причинам я скажу об этом позже — я думаю, что знаю это.
Одно несомненно: я был не единственным, кого принесла вниз река в просмоленной тростниковой лодке. Фивы с их дворцами и храмами были большим городом, и глиняные лачуги бедняков густо лепились вокруг величественных строений. В правление великого фараона Египет подчинил своей власти многие народы, и с приходом могущества и богатства изменились и обычаи. В Фивах появились чужеземцы: купцы и ремесленники воздвигли там храмы своим богам. Велики были блеск и богатство храмов и дворцов, и велика была нищета за их стенами. Многие бедняки бросали своих детей; множество богатых женщин, чьи мужья были в отлучке, отдавали реке плоды своей неверности. Может, и я был сыном жены моряка, которая обманула своего мужа с каким-нибудь сирийским купцом. Может быть, поскольку мне не сделали обрезания, я был ребенком какого-нибудь чужеземца. Когда мои волосы остригли и моя мать убрала их в маленькую деревянную шкатулку вместе с моими первыми сандалиями, я долго глядел на тростниковую лодку, которую она показала мне. Подпорки пожелтели и сломались и покрылись копотью от жаровни. Она была связана узлами птицелова, но что могло все это поведать мне о моем происхождении? Вот тогда-то впервые я ощутил укол в сердце.
