Интердевочка

- Сюда, Танька! Быстрее!.. - она пихнула мне приготовленные бумаги: - все уже отпечатано. Двигай!
Я пропустила отца вперед, вошла в кабинет нотариусов и в последний момент услышала сзади старушечий голос:
- Чего же они без очереди-то?..
И в ответ - два хамских, базарных голоса Кисули и Гулливера:
- Кто «без очереди»?! Кто «без очереди»?! Совсем ослепла, карга старая? Ну, дает бабуля!..
Когда мы с отцом вышли из нотариальной конторы, Кисуля протирала лобовое стекло своей «семерки», а Симка сидела впереди, выставив свои длинные красивые ноги наружу.
- Порядок? - крикнула мне Кисуля.
Я помахала бумажкой со штампом и печатью.
- Садись, - Гулливер открыла мне заднюю дверцу, а Кисуля села за руль.
Отец все еще сжимал в руках конверт с деньгами и жалко смотрел на меня. Потом всхлипнул и произнес дрожащими губами:
- Доченька…
Я ничего не ответила и села в машину.
- Будь здоров, батя! - крикнула ему Симка и захлопнула дверцу.
- Не кашляй! - добавила безжалостная Кисуля.
И мы поехали. Я обернулась и увидела, как он открыл конверт и, озираясь по сторонам, пересчитывал деньги…
Глубоко проминая рыхлый сверкающий снег, к дому номер тридцать два медленно подполз совтрансавтовский грузовик «вольво» с громадным фургоном - АВЕ 51-15.
Из высокой кабины в сугроб выпрыгнул водитель в свитере и лыжной шапочке. На мгновение замер, прислушался и оглянулся на наш дом. На наши окна.
Я могу поклясться, что он обернулся именно на наш дом. И хотя окна по зиме у нас были заклеены, но форточки в кухне и комнате распахнуты, и на улице, наверняка, было слышно, как мы все замечательно пели старую грустную песню про хас-булата.
Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который успел загодя нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела тетя Тоня - Лялькина мать, прекрасно пели Кисуля и Гулливер… Низким, хрипловатым контральто удивительно пела Зинка Мелейко… С глазами, полными слез, пела моя любимая мама. Держась под столом за руки, пели Лялька с нашим молодым доктором Володей. Откуда они-то знают эти слова?..
И я с ними пела. Несмотря на полное отсутствие слуха. Пела и поглядывала в окно на наши девяти- и пятиэтажные уродливые блочные домишки, на узкие обледенелые проезды между ними, на новостроечный квартал, ставший мне таким родным - моим домом, моей родиной…
А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого я не смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала:
- А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить.
Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож:
- Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе.
- Может, кто-нибудь чаю захочет, - глотая слезы, сказала мама.
- И чай заварю.
Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше всего я боялась, что мама сейчас скажет: «Не уезжай от меня, деточка».
- Не уезжай от меня, деточка, - сказала мама.
Боже мой, как я боялась именно этой фразы!
- Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю.
А из комнаты неслось:
 
Под чинарой младой
Мы сидели вдвоем… 
- Я должна, должна переменить обстановку, мамуля. Иначе в один прекрасный день все полетит вверх тормашками. Я столько лет…
- Останься. Я помогу тебе.
- Не смеши меня, ма.
В дверях кухни возникла Кисуля:
- Помочь, девушки?
- Нет! Иди, садись за стол. Мы сейчас…
Кисуля исчезла, а я честно сказала маме:
- Жить в постоянном вранье… Слышим одно. Видим другое… Я лгу. Ты знаешь, что я лгу. Я знаю, что ты знаешь… Но я продолжаю, лгать, а ты делаешь вид, что мне веришь! Что само по себе тоже ложь… И так повсюду. Во всем. Надоело!..
- Деточка! Но это же все зависит от нас самих…
- Да перестань ты! Ни хрена от нас не зависит! Цепляемся за идею, которой в обед - сто лет, и врем, врем!
- Но первоначально-то идея была прекрасна!
- Зато сколько сейчас на ней дырок, дерьма всякого?! А мы все делаем вид, что она у нас чистая и непорочная! Ты, небось, до сих пор веришь, что дедушку в сорок восьмом за дело шлепнули? Хотя у него орденов было от глотки до причинного места!
- Я была ребенком… Мы верили, Таня…
- А потом? - я вдруг перестала жалеть маму.
- И потом. Таня, без веры жить нельзя. Это грех, Таня, - неожиданно твердо сказала мама.
- Вы-то во всех верили! То в одного, то в другого, то в третьего! Пока вас жареный петух в задницу не клюнет… Как в песне: «А в октябре его маненечко того, и тут всю правду мы узнали про него…» Так, да?
- Но дедушку потом реабилитировали! Значит…
- Посмертно! Посмертно, мама. Это ты, надеюсь, помнишь? А потом, что за ерунда собачья, когда ресторанный халдей или водила таксярника официально… Официально, мама!.. Зарабатывает вдвое больше учителя, инженера, доктора?! Да еще и украдет черт-те сколько. Не хочу! Хватит.
- Тем более, - сказала мама, - уезжать из своей страны, когда она в таком состоянии, - это тоже грех! Когда Куприн и Вертинский вернулись на родину, они до конца жизни свою эмиграцию считали трагической ошибкой…
- Сравнила!.. Если бы они прошли мое оформление на выезд, я еще не знаю - вернулись бы они или нет…
И тут я услышала, как в комнате закричала Лялька:
- Тихо! Телефон!.. Междугородная!!!
Надрывался непрерывный телефонный звонок. Я пулей влетела в комнату и схватила трубку:
- Алло! Да! Я мадам Ларссон. Да!.. - Сказала всем: - Швеция.
Стокгольм…
И снова закричала в телефон:
- Да, Эдик! Все в порядке!.. Уже такси заказали! Да! Не волнуйся! Тебе все передают огромный привет… И мама тебя целует! Что? И я, конечно!.. Хорошо! Хорошо, говорю! Я все поняла! Целую. Жди!
Я бросила трубку и почувствовала себя неловко за краткость общения с мужем. Хотя разговор прекратила не я.
- Там эти телефонные разговоры стоят уйму денег! Гораздо дороже, чем у нас…
Опять зазвонил телефон. Я снова подняла трубку:
- Алло! Да, вызывали! Но мы две машины заказывали… В аэропорт. Одну минутку! - я выглянула в окно. - Пожалуйста, передайте водителям, чтобы остановились у дома тридцать два. К нашему не подъехать. Тут машина из «Совтрансавто» перегородила дорогу. Хорошо! Ждем.
Я завела Ляльку в ванную и передала ей сберкнижку.
- Завтра, когда мама придет в себя, отдай ей, пожалуйста. А это тебе, на память, - я протянула Ляльке японские часы с алмазиками. - Только для состоятельных женщин. Гордость Японии.
- Спасибо…
- И Володю не отшивай. Он прекрасный парень. Поняла?
- Я тоже туда хочу, - она отвела глаза в сторону.
- А нужно ли?.. А, Ляль? - Искренне усомнилась я.
В аэропорт приехали двумя машинами как раз тогда, когда улетающим в Стокгольм предложили пройти на паспортный контроль и таможенный досмотр.
Мама впервые была в песцовой шубе. Времени для разговоров и прощаний уже не оставалось. Володя нервно курил и поглаживал Ляльку, а все остальные просто нормально, по-бабски плакали.
Не обращая внимания на таможенников и носильщиков, иностранцев и переводчиков, служащих «Интуриста» и аэрофлота, открыто плакали Гулливер и Кисуля, Зинка Мелейко и Ляля… Словно по покойнику голосила тетя Тоня.
Я рыдала и целовала руки у матери, будто вымаливала у нее прощения…
А она молча смотрела на меня сухими глазами, и нам обеим казалось, что мы видимся последний раз в жизни.
Уже в воздухе, когда мы делали прощальный круг над заснеженным Ленинградом, я узнала ледяную, перепоясанную мостами Неву и почему-то вслух сказала сама себе:
- Все. Точка!..
Маленький иностранный старичок, сидевший рядом, тут же повернулся ко мне и вопросительно-приветливо поднял бровки домиком. А я шмыгнула носом и постаралась улыбнуться ему как можно более светски…