Парадиз (СИ)
В этот раз подъехали на автобусе и не с центрального входа. Так что единственная достопримечательность — Литераторские мостки — осталась далеко позади.
Здесь хоронили обычных смертных. И земля была густо утыкана обычными, ничем не примечательными надгробиями. Фотография — иногда две, — крест. Изредка пара слов. В некоторых местах гранитный памятник.
Снег еще лежал грудами, укрыв под собой кладбищенские пустоши. И по нему расползались жидкие, грязные уже тропки. Дебольский шел в первом ряду с левой стороны, держа на плече неожиданно тяжелый гроб. И снова чувствовал, что все вокруг проходит мимо него. Сырая, хлюпающая дорожка чернела под ногами, сзади доносился тусклый, шаркающий топот десятков людей. Такой же безынтересный и стылый, как все вокруг. Солнце давно спряталось, и стояла унылая питерская хмарь, тишину которой нарушало только сварливое карканье воронья на тополях.
Ноги у Дебольского окончательно замерзли, и в ботинках он чувствовал ледяную воду.
Сосны шумели в пустых окнах хижины, и крошечную хибару, лишенную, а может, и никогда не имевшую стекол, продували теплые южные ветра. Они завывали в деревянных балках под крышей, напевали в паутинных углах. Сквозь зияющие прорехи внутрь били солнечные лучи, ложились яркими желтыми пятнами на пыльный дощатый пол. Покрытый вековой грязью и щепой, стружкой и пылью. Бриз с моря врывался в щербатые стены, гулял и насвистывал, касаясь разгоряченных тел.
Хижина на самом берегу разговаривала с волнами, утопая в гальке. Всеми позабытая, заброшенная, давно не видавшая людей. Ветер трепал и лелеял старую сеть, развешенную в углу; забытые проржавевшие крючки и обрывки шпагата, покрываясь пылью, томились в углу. Пахло рыбой.
И Лёлей.
У них не было ничего, кроме трех рюкзаков, брошенных в углу. И огромного старого матраса на полу. Его тяжелое продавленное нутро дымилось от жары и прело душной пылью.
Лёля покрывалась гусиной кожей. Прозрачные, золотистые волоски на ее руках стояли дыбом. И Саша вдыхал ее — Лёлин — сладкий, топлено-молочный запах, смешивающийся с остро-терпким, алчным ароматом нестерпимо возбужденных тел.
Голые пятки возились по матрасу. Его шершавая кожа натирала икры, бедра, ягодицы, спины.
Лёля по очереди была то с ним, то с Пашкой. И в его — Сашкиных — руках млела и дрожала, разгорячаясь до немоты. Белесые ресницы смыкались и размыкались на воспаленных от избытка солнца глазах, когда она болезненно жмурилась, и приоткрытый рот ее кривился в нетерпеливой гримасе.
Девичье тело сплошь покрывали веснушки, а бледные соски сжимались под порывами ветра. Подмышки и спину ее запеленила испарина, пот капельками блестел на висках. Сашка сжимал руками Лёлькину талию, и пальцы его почти смыкались, когда он с силой насаживал ее на себя. Чувствуя, как обжигает, вызывая истому и исторгая из пор пот, жар ее тела.
Гроб опустили с тихим стуком.
Не то чтобы совсем бесшумно, но и не неприлично громко: как раз так, как надо. В этот момент Роза Павловна, казалось, заново осознав смерть матери, коротко зарыдала. К ней прижалась Наташка:
— Мама-мамочка.
Дебольский отошел подальше. Чувствуя себя здесь неуместным и лишним. На шее его был повязан не приличествующий ситуации красный шарф.
Все, что собирали из дома, благодаря стараниям и переживаниям Наташки, было черное. А вот шарф — красный. Другого второпях не нашлось. А без него выйти в питерскую промозглость оказалось невозможным.
— Закурите? — неожиданно спросил у Дебольского хлипкий снулый старичок в нелепой, наверняка еще советского разлива, шапке. С ушами. Он тоже стоял в стороне, и дрожащие, искривленные от старости пальцы его сжимали скуренный бычок.
— Пожалуй, — согласился Дебольский. Принял от старичка дешевую сигарету, сложил ладони лодочкой, чиркнул зажигалкой. И, будто невзначай, сделал еще пару шагов в сторону. Хоронящая толпа как-то отделилась от него. Стала будто сама по себе.
Когда переступал, снова почувствовал, как хлюпнуло в ботинке. Кажется, в левом больше, чем в правом. А впрочем, один черт: ноги промокли обе. И холод мучительно сковывал все тело и ломил в затылке.
Он, встав вполоборота к толпе, чтобы не так бросаться в глаза, затянулся. Теплый дым приятно вошел в легкие. И взгляд его остановился на сломанных надгробиях. Прямо напротив стояли два покосившихся в разные стороны креста. Фотография на одном из которых покривилась, пластик треснул, и от этого исказившееся будто смертной мукой лицо на ней приняло какое-то странное горестное выражение.
Чуть поодаль дыбилось черное каменное надгробие, левый край которого был очевидно сколот и острыми зубцами выпирал из-под снега.
— Да это летом, — проследив за его взглядом, но не оборачиваясь, чтобы взглянуть на могилы, охотно пояснил его собеседник, — ураган. — Он задумчиво посмотрел в пасмурное небо и пососал сунутую в старческий, изрытый морщинами рот еще одну сигарету: — Погода-то поганая. Деревья посносило. Памятники вон расшибло. Убрать-то убрали. А кому их чинить — старые, — не ходит уже никто. — И задумчиво прошамкал: — Никому мы не нужны. Нету в этом мире любви, молодой человек, нету. — Сплюнул сигаретную горечь, оставив в луже пузырящийся след.
В этот момент за спиной усилился гомон, толпа начала расходиться. Старичок посмотрел, подумал и тоже не прощаясь развернулся и пошел к выходу, заметно приволакивая ногу.
— Никому мы в этом мире не нужны, — продолжал шепеляво бормотать он. То ли Дебольскому, которого уже оставил за спиной. То ли самому себе.
На поминки Дебольский предпочел не задерживаться. Отсидели сколько прилично: чуть больше часа, — после чего он попросил Наташку собираться. Впереди еще одиннадцать часов дороги: за руль не ей, а ему. А завтра с утра на работу. Пора ехать.
Роза Павловна сразу заторопилась, засуетилась. Будто сама уже отчасти забыла, зачем все собрались: смерть (а вместе с тем и жизнь) старухи постепенно отходила в небытие.
— Да-да, вам надо торопиться. Надо засветло, — поспешным речитативом говорила она. И Дебольский мысленно возразил, что засветло не получится в любом случае.
— Тем более гололед такой, и как вы поедете… Сашенька, ты осторожнее на дороге. — И принялась по очереди их обнимать. Целовать сначала в правую, потом в левую щеку. Дебольский снова с некоторым раздражением отметил собственную небритость.
Питер он покидал не вполне сумев скрыть чувства облегчения. И дело было не в эгоизме. А в простом человеческом нежелании приобщаться к чужому горю. Далекому тебе, малоинтересному. Но требующему внимания, телодвижений. Заставляющему заниматься посторонними и в сущности совершенно ненужными вещами.
— А ты представляешь, Темур квартиру оформил на мать, — неожиданно подала голос Наташка.
Она сидела на соседнем кресле, уныло и вместе с тем как-то озабоченно глядя в лобовое стекло. И он остро почувствовал, что жена тоже устала. Они выехали из юдоли скорби, и Наташке захотелось говорить: очиститься. И обсуждать жизнь, чтобы почувствовать, что та продолжается.
Хотя обычно в машине она либо спала, либо листала ленту в телефоне.
— Ну и что? — спросил он машинально, не сразу вникнув, о чем речь. Об этой квартире они разговаривали, пока курили вчера у подъезда. Мужик для вложения денег купил в Москве небольшую однушку. Даже не совсем в Москве, а где-то у черта на рогах: в одном из тех районов, которые пафосно называют «новыми», «городом в городе», а на самом деле это просто такой завуалированный пригород. Дебольский, не без внутреннего удовлетворения, отметил, что сам бы такую даже смотреть не стал.
— Ты что, считаешь, это нормально? — повернулась к нему Наташка. В глазах у нее затеплилось солидарное женское негодование. — Они живут на год меньше, чем мы. Заринка сейчас второго ребенка будет рожать. А он квартиру оформил на мать. Это что, по-человечески?! Так делают только конченые мудаки.