Парадиз (СИ)
А она, благоухая горько-сладкими духами, поигрывая тонкими нервными пальцами и искривляя щиколотку, крутя острый каблук, будет стоять у столов начотделов, зачитывая: с кого и сколько?
Впрочем, у нее все казалось легко. И будто играючи. Она сделала бы это так же запросто, как сейчас говорила в зале:
— И если вы боитесь кранча, — и кисти ее сгибаются, пальцы расходятся веером, — если вы ему поддаетесь, если вас сбивает фраза: «да что вы, таких цен сейчас нет», — вас продавит любой…
Да, примерно так она должна была сказать — Дебольский отчетливо себе это представил. При этом Зарайская сидит на краю стола, опираясь кончиком туфли с острым носком в пол. И вторую ногу, заведя за первую, держит на весу. Жестикулирует, высоко поднимая руки и плечи. И под ее тонкой белой водолазкой отчетливо просматриваются соски на почти плоской, совсем девичьей груди.
А Дебольский невольно подумал, сколько мужчин смотрят сейчас и мысленно представляют, как разложили бы ее на этом столе? Треть? Половина, две трети?
— Ты встречаешься с кем-нибудь?
Спросил Дебольский, когда они снова сидели вместе, спустившись на обед.
В этот раз Зарайская не подошла сама. Она торопливо спустилась одна, оставив группу на Жанночку, которая теперь суетилась, рассаживая их в обеденном зале для гостей.
Дебольский, когда вел тренинги, обычно и сам ел с группой, убегая передохнуть только на кофе-брейках. Это сближало, ставило наравне.
Зарайская так не делала. Да вряд ли в этом и нуждалась. Она спустилась в их обычное кафе. Села за столик с чашкой кофе. И Дебольский со своим подносом сам занял стул напротив.
Перед ней опять лежали два блюдца с пирожными. И их приторная сладость, казалось, растворялась в воздухе. Делая его тягучим и липким, вязким как химическая карамель, стекающая по срезанным острым ножом краям «Эстерхази». Дебольский чувствовал, что она разлилась на языке, и слюна стала сладковатой, с терпкой горьковатой отдушкой, как от ее духов.
Лёля крутила на столешнице шнурок.
— Встречаюсь. — Он обвился вокруг ее пальцев, закрутился. Обычный красный шнурок, тоньше шпагата, но толще ботиночного. Его кольца скользили по столешнице, то обвивая ее пальцы, то разворачиваясь в почти прямую линию.
— И… — Дебольский начал неловко, сам это почувствовал и несколько поспешно сглотнул: сегодня почему-то мясо было безвкусным, овощи дряблыми. И он отчетливо захотел купить такое же пирожное, — у тебя много?..
— Поклонников? — поймав неловкость, закончила за него Зарайская.
Шнурок сделал виток вокруг указательного пальца — распрямился — скрутился на безымянном.
— Много.
Дебольский отломил кусок хлеба, хотя обычно кусал, взял в рот.
— И ты с кем-нибудь из них… встречаешься?
Нетактичный вопрос. Пожалуй, едва сказав, Дебольский бы предпочел, чтобы этого не срывалось с его языка. Или чтобы она не поняла или сделала вид, будто не поняла. Но уголок губ Зарайской едва заметно дрогнул в усмешке:
— С тремя. Сейчас.
Дебольский сглотнул. Зачем-то принялся отодвигать в сторону слишком крупно нарубленную морковь. Хотя обычно был непривередлив в еде.
И, пожалуй, тут понял, что именно его смущает. Она была так естественно честна. Он сам знал кучу женщин, у которых точно — совершенно точно — были любовники. Все спали с чужими женами: это нормально, так принято.
Но смутило, заставило его занервничать, а кровь побежать жарко и возбужденно не то, что она спала с тремя. А то, что она об этом сказала.
Ведь говорить — неприлично.
— Иногда, — тихо прожурчал голос Зарайской, которая не стала дожидаться вопроса. Взяла десертную вилку, вонзила ее острые зубцы в узкий край «Эстерхази» и медленно, с оттяжкой повела вниз. Вилка входила глубже и глубже, пока не скрылась до черенка. По ней потек густой приторный сироп. — Иногда я сплю с Корнеевым. — Лёля, не поднимая глаз, поднесла отделенный кусок ко рту, разомкнула губы и облизала острые пики маленькой десертной вилочки. — Редко. — А затем и кончик пальца, на котором остался липкий потек карамели.
Сделала глоток кофе. И белая пенная капля осталась меж ее губ.
— А еще? — со странной жадностью спросил Дебольский.
Она откинулась на спинку стула. Ноги ее — он этого не видел, но знал — были заброшены одна на другую. И усмехнулась.
Забытый было шнурок снова сделал виток вокруг тонких подвижных пальцев. У Зарайской не было маникюра. И руки ее, с коротко обрезанными ногтями, оставляли ощущение чего-то мучительно открытого, почти болезненно-ранимого.
— Еще есть Павлик, — сказала она, теперь глядя Дебольскому в лицо. На губах ее играла ироничная и, пожалуй, даже чуть саркастичная улыбка. Только непонятно было, к кому относится это чувство: к неизвестному Павлику (которого она назвала так ласково, будто маленького мальчика) или к самому Дебольскому с его пошлыми вопросами. — Он иногда ко мне приезжает. Но он, — на этот раз она без сомнения в сторону Павлика насмешливо передернула острыми плечами, — наивный. Забавный. Это не то. — Дебольский не понял, что она имеет в виду, но не решился переспросить. Лёля сама добавила: — Зато очень красиво ухаживает.
И тут что-то заставило его требовательно спросить:
— А еще?
— Не скажу, — коротко рассмеялась она.
— Почему? — и сам не понял, зачем настаивает.
Лёля на секунду — или несколько секунд — замерла с неясной усмешкой на губах. А потом та медленно сошла с ее лица. Зарайская склонилась над столом, стиснув в пальцах шнурок. Оперлась на скрещенные руки, и взгляд ее глаз цвета воды остановился на лице Дебольского:
— А зачем? — испытующе посмотрела она.
— Заче-ем? — кричала Лёля, сложив рупором узкие ладошки. И волоски на ее руках, выхоложенных поднявшимся настойчивым, злым ветром, поднимались дыбом.
— Зачем нам ехать в Москву-у? — спрашивала она волны.
И горы свистели, содрогались, выли в предчувствии наступающего холода, вторя ей:
— …скву-у…у-у…у…
Налетающие вихри бились, метались, норовя сорвать маленькую бесстрашную фигурку с края утеса. Унести ее в насмешливо-чистое синее небо. Куда-то туда, где палящее солнце боролось с леденящим ветром. Будто соревнуясь: кто кого. И Лёлины руки, разогретые его лучами, пропеченные горячим летом, пылали под холодной, выстуженной кожей.
— Заче-е-ем? — кричала она.
Ветер неистово бил, трепал ее короткую юбку. Подол трепетал вокруг исцарапанных коленок, открывая родинки на бедрах. Потом взметывался — обнажал белые трусики в блеклый розовый горошек — снова скрывал. И, будто передумав, прижимался к ней, обвивая тело. Притискивал юбку, облизывал, обрисовывая колени, бедра, ягодицы. Ласкал ее, щупал.
А Лёлька щурилась от солнца, волосы падали на лицо, лезли в глаза, в губы, кричащие:
— За-че-ем?..
— Да? — телефонный звонок прервал Зарайскую на полуслове, и она потянулась ответить, не взглянув на экран. Большой квадратный — очень мужской — аппарат странно смотрела в ее тонких пальцах.
— О, привет, — бросила она, чуть усмехнувшись. И это было сказано тем тоном, по которому безошибочно можно определить: это будет не деловой разговор, звонят не по работе. Это не подруга и не родственник, с которыми неизвестно общалась ли вообще Зарайская. Это поклонник. Или, возможно, любовник.
Естественный инстинкт деликатности подсказал Дебольскому: нужно отойти.
Но он остался на месте. Томительное, нездорово-возбуждающее любопытство заставляло его сидеть и слушать.
Зарайской же, казалось, было совершенно все равно, здесь он или нет. Она крутила вокруг пальцев шнурок, улыбалась самым краешком губ. Чуть насмешливо и чуть скучливо.
— Понравились, — глуховатым голосом сказала она в трубку; шнурок сделал виток вокруг пальцев и замер. Она сидела расслабленно, откинувшись на спинку стула, острые плечи были отведены назад, и согнутый локоть руки, в которой она держала телефон, то прикрывал, то открывал абрис правого соска, просматривавшегося сквозь водолазку.