Нам нужна великая Россия (СИ)
А прямо на эти красные "морды" взирал с неприкрытым презрением Николай, восседавший на чугунном коне. Под сень императора, когда-то жесткой рукой подавившего мятеж предков тех, кто поднял это восстание, поспешил Кутепов. Он надеялся найти в мощи этого образа силу, достаточную для разгона толпы. Иначе - придется стрелять. А у них мало патронов. Мало. Нет, всегда есть полтора десятка, из неприкосновенного запаса, но...Кто знает, сколько раз им понадобится неприкосновенный запас? И где они еще раздобудут огнеприпасы, если Арсенал в осаде, а может, уже...
Толпа зашумела еще больше, едва завидев солдат. В нее, в эту толпу, уже влились бежавшие от Синего моста люди. И сама она, эта тысяченожка, едва не разбежалась, когда за десять минут до того началась перестрелка. Но все же тысяченожка не расходилась, а расползалась у ступеней Исаакия. Она еще надеялась проглотить с потрохами и Кутепова, и всех его людей.
Он встал прямо под бившими воздух копытами коня. Там, над ним, была опора. Кутепов верил в этом. Может, хоть потаенный, сокровенный страх всех заговорщиков и мятежников, прозвавших Николай Павловича Палкиным, разгонит эту толпу? А что?
- Приказываю всем разойтись. Дважды повторять не буду.
Кутепов выпрямился во весь рост. Силы словам его добавили цепи стрелков, выстроившиеся по обе стороны от чугунного Николая. Одна протянулась от барельефа с Хлерным бунтом, другая - от Сенатской площади. С десяток человек засел у ограды.
Тысяченожка всколыхнулась. Передние ее ноги-жвала, в шинелях, полушубках, а кто и в мерзлых виц-мундирах, подались назад, напряглись, встрепенулись. Тысяченожка готовилась к броску.
- С Вами говорит Столыпин. Тот самый, у которого есть галстук, - усмехнулся премьер, шагнув на припорошенные снегом гранитные ступени. - Разойдитесь и больше не выходите на улицы. В ином случае - галстуков хватит на всех.
Голос Столыпина отлетел от купола и разлетелся по всей площади. Ветер, было подымавшийся, стих. С неба полетели крохотные снежинки. Они падали на лежащие на курках пальцы солдат. Один из них на секунду отнял руку и прижал ее к губам, пытаясь дыханием отогреть закоченевшие пальцы. Взгляда своего он не отнимал от вспухшей на ступенях Исаакия тысяченожки. Солдат подумал о маме, о сестре Манечке, которой жениха подыскали. Свадьбу должны сыграть...А вдруг - сегодня? Он подумал, что там тепло, очень тепло, спокойно. А здесь...здесь люди...Бунт...Свои на своих... Из-за серых, таких же серых, как патроны и солдатские шинели, как окопы и трупы, туч, нет-нет, да пробивались лучики. И ему привиделось - может быть, из-за отклоненного куполом Исаакия солнечного света - что снежинки-то багрового цвета... Кровавое это марево существовало много меньше единого мига, и тут же исчезло. Но теперь этот небесный пух приобрел противный, едва ли не трупный, серый цвет. И стало солдату противно как никогда.
Молчание затянулось. По воздуху протянули невидимый канат, стальной и бесконечный, столь тяжко натянутый, что он звенел. Кутепов поднял вверх правую руку, весь напрягшись. Тут же сотни рук легли на курки. Молчание разлилось по площади. Казалось, что это на кончик полковничьего указательного пальца был намотан конец стального каната, и стоило только ему опустить руку, как...
Как со стороны набережной раздался не крик даже - вой. Тысяченожка тут же, сжавшись, распалась на бесчисленное множество черных пятен, - обезумевших от страха людей. Никто из них не пытался стрелять или бросаться в цепи камнями: все думали только о том, как бы выжить.
Столыпин услышал, как позади Кутепов выдохнул. Воздух выбивался из груди тяжело: с норовом был воздух, с тем еще норовом.
Интермедия вторая
Васильевский остров. Утро. Тихо, донельзя тихо. Кажется, что и войны нет, и на улицах толпы бунтующих жителей разошлись. Но ощущение это было обманчивым: у самого порога, на мостах, шли ожесточенные схватки горстки полицейских с восставшими солдатами и "сознательным элементом" с Выборгской стороны. И только здесь тихо...
Перезвон телефонного аппарата гулом разнесся по квартире. Тут же подлетела прислуга в накрахмаленном переднике. Марья, вот уже год как отправившаяся на заработки из самой Бездны, каждый раз со страхом подпрыгивала от этого переливчатого звука. Он почему-то напоминал паровозный свисток, только если последний был представительный, осанистый, уверенный, что ли, телефонный звонок полнился досадой и нетерпением.
- Да! Здесь! Кто?.. Ой! Ой! Извольте подождать немножечко, Ваше благородие! Сейчас! Сейчас! - и трубка рухнула с негодующим стуком на банкетку.
Дуня, подобрав полы юбки, помчалась по коридору направо, да так быстро, что едва не врезалась в далеко выдававшийся стенной угол. Спасла ее лоб от здоровенной шишки только многомесячная привычка хождения взад-вперед по этим коридорам.
- Александр Павлович! Александр Павлович! Вас...самый главный генерал! Самый главный! По телефону! Александр Пав..! - не успела она докончить фразы, как распахнулась дверь, и из залитой утренним светом комнаты показался Кутепов.
Он уже был в кителе, застегнутом на все пуговицы, и, кажется, даже в начищенных сапогах. Но она-то ведь помнила, что совсем-совсем забыла пройтись по коже ваксой, хотела сейчас этой сделать. Дуня от неожиданности отпрянула назад, прикрывая рот ладошкой. Морщинистой ладошкой: от постоянных стирок одежды и домашних дел кожа ее, некогда нежная, вконец огрубела.
Кутепов ринулся к телефону. Тратить время на расспросы, что это за такой "самый главный генерал", было никак нельзя. Секунда, нет, две секунды скрипа половиц - и вот уже уверенный, но тихий ответ в трубку:
- Кутепов у аппарата! Ваше Превосходительство?! Так точно! Прибуду! Уже на улице! - и гудки на той стороне.
Лицо полковника мигом озарилось. Хоть какое-то действие! Хоть что-то! Только не тягостное ожидание!..
Он оказался на улице меньше через минуту. Ноги сами несли его по Биржевому проезду. Но Господи, сколько же народу! Узкий переулок между зданиями университета полнился институтками, студентами и профессурой. Последних можно было узнать по воздетым к небу рукам и придыханию в речах.
- Господа! Вот она, заря свободы! Господа, долой гнилой режим! Долой власть тьмы! Долой распутинщину! Долой! Свобода!
- Сво!бо!да! Ура ! - кричала экзальтированная толпа.
Прохожие, простые прохожие - а оказывались и такие - просто застывали при этих звуках и ничего не говорили. Нет, многие, конечно, были против, но - молчали. Они не решались ничего сделать. Они стояли - и просто смотрели, как толпы скандировали:
- Сво!Бо! Да! - и только где-то вдалеке, на самой грани, за окоемом, слышалось: - Без Бога...Без Бога...
Далеко-далеко. Но никто не знал, насколько близко. Так близко...
"Где же полиция? Где городовые?!" - едва не вскричал во все горло Кутепов. Руки его сжимались в бессильной ярости. Город погружался в хаос, и, похоже, никто не собирался этому препятствовать. Так, во всяком случае, ему казалось в ту минуту.
Он каким-то чудом добежал до Дворцового моста. От сердца отлегло. Здесь, со стороны Зимнего, растянулась цепочка солдат, офицеров и городовых. Но - Боже! - как их мало...Двадцать, много, тридцать. А тех? Только тех крикунов - сотен шесть, а может и все девять. Черт их разберет, сколько, в общем!
Офицер, командовавший цепочкой, предупредительно поднял руку вверх. Кутепов распахнул шубу: по опыту пятого года он знал, что офицерам-одиночкам лучше не сверкать погонами и даже пуговицами кителя, - Георгий все сказала за Александра Павловича. Офицер радостно кивнул и опустил руку.