Нам нужна великая Россия (СИ)

  Из дверей, под свист и улюлюканье, вы толкнули человека...А точнее даже, женщину, в одном только домашнем платье. Она изо всех сил прижимала к себе двух детей. Что это были дети, Врангелю было видно хорошо: троица оказалась в световом пятне от горевших на третьем этаже окон. Но оттого обступившие ее люди казались  страшнее, черней. Будто бы сама тьма обступила лучик света и вот-вот готовилась его поглотить. 
 - Ну, где муженек-то? А? - окликнула тьма. 
  Николай Егорович слышал все это явственно, точно стоял там...Но только...В пятне или во тьме?.. 
 - Не знаю, - было ответом.  
  Женщина только прижала к себе детей. Что то были именно ее дети, сомнения не было: к кухарке, к служанке или даже к няне не станут так тесно прижиматься.  Ручки их, совсем маленькие, хватались за полы платья, точно это был самый что ни на есть прочный щит в этом мире, да и во всех иных мирах - тоже. Врангель это видел хорошо, а может, и воображение чего-то подрисовало. 
 - Муж-то где? А?! Вот сволочь, молчит! - тут же раздался еще более высокий и нервный голос.  
 - Ну ежели мужа нет, так мы с нею! Тут! С нею! - кричала какая-то старуха, расположившаяся у самого края пятна, на ступенях парадной. 
  Что-то сверкнуло - и обрушилось на голову женщины.  
  Она припала на колено, а кровь хлынула из р аны на голове на платье и на детей. Те принялись плакать, надсадно, еще не успевая понять, что же именно творится, но чувствуя, что матери делают плохо.  
   Снова сверкнуло.  Врангель сумел разглядеть в руках у той старушки кочергу с шаром на конце.  И шар этот, чугунный, должно быть, снова опустился на голову женщины... 
  Она упала на брусчатку, уже очищенную десятками ног от снега. И что-то темное стало обтекать ее, но не столь же темное, как толпа вокруг.  
  Тьма...О, нет, не тьма, - люди, сами люди завопили и заулюлюкали радостно, подзуживая храбрую, "сознательную" старушонку.  
 - Так их! 
 -   Растак!  
 -  И этак!  
 -  Эва как идет!  
 -  Да!  
 - А эти чем лучше? - завопили из толпы.  
  И тут же новые крики одобрения. 
  Мальчиков, смешно обхвативших руками побелевшую мать, попытались растолкать ногами. Но в их ручках в тот момент нашлось столько силы, что вся толпа, даже целых десять таких толп, не смогли бы  эти ручки оторвать от мертвой матери. 
  И тут последовал удар ногой Кто-то из толпы принялся бить каблуком, тяжелым таким, солидным, хорошим, по темечку того мальчика, что поменьше. И... 
  Меньше чем в минуту, да что там, в се кунд десять, много, пятнадцать, все закончилось. На брусчатке остались лежать три трупа: матери - и двух мальчиков, не юношей даже, у одного из которых каблуком был раскроен череп.  
  Николаю Егоровичу та сцена врезалась в память до конца своей жизни. Но потом, в мемуарах своих, не лишенных даже  известной доли рефлексии, он боялся дать себе отчет: а отчего же он только смотрел, но  ничего не сделал, чтобы не мать. Так дети хотя бы остались жить? 
  И, верно, никто уж не вспомнил, что в руке у той женщины была зажата бляха с отчеканенным числом шестьсот шестьдесят семь... 
   
  Глава 5  
   
 В настоящее время я утверждаю, что Государственной Думе,  
 волею Монарха, не дано право выражать Правительству  
 неодобрение, порицание и недоверие. Это не значит, что  
 правительство бежит от ответственности. Безумием было бы полагать,  
 что люди, которым вручена была власть, во время великого  
 исторического перелома, во время переустройства всех 
  государственных, законодательных устоев, чтобы люди, сознавая  
 всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали и 
 тяжести взятой на себя ответственности, но надо помнить,  
 что в то время, когда в нескольких верстах от столицы  
 и от Царской резиденции волновался Кронштадт, когда  
 измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, 
  когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе,  
 когда остановилась вся деятельность в Южном  
 промышленном районе, когда распространялись  
 крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор,  
 правительство должно было или отойти и дать дорогу революции,  
 забыть, что власть есть хранительница государственности и  
 целости русского народа, или действовать и отстоять то,  
 что было ей вверено.  
П.А. Столыпин
Со всех концов города стекались новости, одна другой хуже. Телефонный аппарат буквально разрывался в первые полчаса. Однако потом будто бы все отрезало. Сперва Столыпин даже не понял, что же изменилось. А потом замер на мгновение, - и произнес:
- Тихо...телефон не звонит... - многозначительно произнес, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь, премьер-диктатор.
Балк снял трубку:
- Барышня! Барышня! Двести двадцать три, будьте любезны, - молчание. Он вслушивался в голос из трубки. - Это Балк. Да-да, он самый.
Брови градоначальника разошлись: Александр Павлович ненадолго расслабился. Однако пальцы, зажимавшие ремень (по старой, обер-полицмейстерской еще, привычке), были все так же скрючены волнением. Балк подозревал нечто неладное. И пусть в предыдущие дни чутье совершенно подвело его! Но уж сейчас, когда опасность грозила ему самому, все чувства, вплоть до седьмого (исключительно "сыскарского"), напряжены оказались до предела.