Мой бедный Йорик
– Да то, Нина Петровна, – девушка зачем-то сделала шаг вперед, будто вышла из шеренги, – пальто это я хорошо запомнила. Сдавал его седой мужчина в черном костюме. С ним женщина была в бордовом платье. Я это пальто даже наощупь запомнила, у него ворс необычный…
– Ты что несешь, коза драная? – сутулый взял с ходу самую свою высокую ноту. – Мало в Питере таких пальто? Давай сейчас твой гардероб перетряхнем! Сколько таких надыбаем? Тащи мою одежду согласно номерку! Последнее тебе китайское предупреждение. Вы меня не знаете! Ты у меня не только отсюда вылетишь, но и из института своего! Что ты пялишься на меня, сопля? Да я тебя сейчас угондошу! Да ты сейчас будешь…
Уличных и транспортных скандалов невольный наблюдатель этой сцены не любил, а с похмелья любые возможные сотрясения были для него рискованными вдвойне. Всем своим больным нутром он почувствовал, что лучше держаться в отдалении, не подходить к гардеробу, постоять в сторонке. К тому же он не представлял – кто тут прав, кто виноват, к кому надо обращаться в таких случаях? А уж если понадобится – как и куда надо бить сутулого? Может быть, лучше вывернуть руку? Но если крутить ее двумя руками, он обязательно стукнет свободной? И в какую сторону крутить – по часовой стрелке или против? А вдруг гардеробщица превышает свои полномочия? Есть же у нее на этот случай инструкция?
Сутулый запрыгнул одним коленом на тумбу и протянул к девушке руку с растопыренными пальцами. Мужчине у стены, наблюдавшему за этой сценой, надо было действовать, а действовать он не любил и не умел.
– Аня! Лешу зови! – крикнула старушка и вдруг заорала таким органным басом, что наблюдателю срочно захотелось вернуться назад в концертный зал: – Администратора зови!
– Еще встретимся! – бросил сутулый на прощанье, пригнулся к земле и, не дожидаясь ни своей, ни чужой верхней одежды, метнулся к входным дверям.
– Вот паразит! Вот ворюга! Прохиндей! – кричала старая гардеробщица, потрясая воинственно спицами, даже встав со стула ради такого случая.
То ли наблюдателю стало стыдно за свое бездействие, то ли побоялся попасть под горячую руку работников гардероба, а, может, почувствовал себя несколько лучше, но он вернулся назад в концертный зал. Выходит, божественная музыка не исправляет людей, не делает их лучше, не побуждает свернуть с преступной тропы? Да что музыка?! А живопись? Способна ли она изменить человека? Спасти его пусть не в вечности, спасти его хотя бы на день, на час, на мгновенье?
Где уж спасти? Сама живопись разве не была всегда объектом преступных деяний? Да и эта невесомая, невидимая музыка. Ей бы тоже надо приглушить свои фанфары. Нечего трубить победно – не ангел. Разве не за божественную музыку Сальери отравил Моцарта? А возвращаясь опять к своему ремеслу, про гениального художника – «создателя Ватикана» – лучше умолчим…
Но эта девушка… Где-то он слышал выражение: ее глаза потемнели от любви. Влюблена она или ей от природы дан влюбленный взгляд? На сутулого она поднимала такие глаза, что, даже крича и ругаясь, тот смотрел куда-то в сторону. Студентка, красавица… гардеробщица. Смелая и принципиальная. Да просто героиня нашего бесцветного времени! Лауреат приза «Золотая вешалка», кавалерша ордена кепки Ленина, ордена шапки-ушанки, ордена подвязки…
На него вдруг напала похмельная икота. Вспоминал отец, наверняка, ругая за пьянство. Но если бы вспоминала его эта девушка, он действительно смог бы начать новую жизнь, наполненную работой, любовью и смыслом. Он бы работал, не вылезая из мастерской, с одной мыслью, что она думает о нем. И пусть икать ему всю оставшуюся жизнь, только бы было так.
Глава 2
Горацио считает это все
Игрой воображенья и не верит
В наш призрак, дважды виденный подряд.
Картина этого периода жизни Иеронима называлась «Музыка побеждает живопись». Рубенс изобразил бы это так: дородная тетка – муза живописи, перепачканная в красках, улепетывает от Аполлона, тоже упитанного мужичка, с лирой за плечами. Преследователь целится из лука в музу, взяв прицел несколько ниже талии. Великий фламандец добился бы у зрителя впечатления полной уверенности, что Аполлон не промахнется. В такую мишень промахнуться невозможно…
Иероним зачастил в Капеллу, вооружившись сразу тремя абонементами. Поначалу ему не везло. То вместо юной гардеробщицы работала старушка с вязанием, то какая-то ходячая вешалка. «Может быть, Ане за бдительность и отвагу дали отпуск или отгулы?» – терзался сомнениями Иероним, сидя в концертном зале и зверея от трезвости и от Брамса.
Но однажды после концерта, когда он стал рыться в карманах в поисках номерка, покрываясь, как обычно, нервной испариной, он увидел знакомую ладную фигурку в черных джинсах и сером свитере. Сердце его учащенно забилось, но Аня, посмотрев на номерок, на Иеронима даже не взглянула.
Тогда он купил себе шикарное ядовито-канареечное пальто, шарф цвета морской волны и черную шляпу с широкими полями. Интуитивно он понимал, что путь к сердцу гардеробщицы должен лежать через пальто и шляпу.
На этот раз Аня все-таки посмотрела на него удивленными и удивительными глазами, правда, мельком. Старушка гардеробщица тоже обратила внимание на его шляпу:
– Надо объявление повесить, – проворчала она, – если кому захочется приходить в таких панамках, пусть в пакет засовывают. Мусульмане вот шапки совсем не снимают. Аня, как того танцора звали, который все время в папахе ходил? Худой такой старичок?
– Махмуд Эсамбаев, что ли?
– Он! Мне соседка Матрена про него рассказывала, что он в папахе чеченские фальшивые… эти…
– Авизовки?
– Вот-вот, авизовки чеченские в папахе прятал. Потому и не снимал. Я, например, за это не осуждаю, гардеробщикам меньше работы.
Иероним получил номерок с дыркой, постоял в нерешительности, с каждой секундой чувствуя себя все глупее. Его черная шляпа явно уступала папахе Эсамбаева. Ничего не поделаешь, Иероним пошел на очередную встречу с прекрасным, которое уже ненавидел.
Однако музыка ему помогла. Вивальди какой-то своей ноткой или созвучием надоумил, подсказал. Иероним еле дождался, когда старик Антонио, наконец, допилит своими смычками огромное концертное бревно, и рванулся к гардеробу. Он прибежал самым первым и, глядя прямо в темные глаза под пушистой челкой, выпалил, довольный:
– Я номерок потерял!
– Ну что же, – пожала плечами девушка. – Придется вам ждать, пока разберут всю одежду.
– Растрепа какой, – проворчала старушка-напарница.
Теперь Иероним заработал себе право стоять возле гардероба и наблюдать за Аней. Он многое увидел цепким взглядом художника, выхватил из множества однообразных движений нужные ему линии, мысленно набросал несколько эскизов. Потом он нарисовал ее портрет в призрачных красках воображения. Также в воображении он отошел на несколько шагов, взглянул на портрет еще раз и понял, что любит эту девушку.
– А я вспомнила ваше пальто и шляпу, – сказал девушка, когда оно зажелтело среди последних сереньких курток.
– Такой картуз попробуй не запомни, – заворчала бабулька. – Без пакета в следующий раз не приму.
В следующий раз Иероним опять «потерял» номерок.
– Я помню вашу одежду, – сказала девушка, улыбаясь. – Сейчас принесу, только больше постарайтесь не терять номерок.
Но бдительная старушка выручила Иеронима.
– Не положено сразу без номерка, – сказала она, строго и с подозрением глядя на него. – Пусть стоит теперь и всех ждет. Не будет таким растрепой. И еще штраф должен заплатить. Это чтобы неповадно…
Благодарный Иероним готов был к штрафу, как к «штрафной». Теперь он рассмотрел и бытовые детали в гардеробном помещении: учебник по стилистике, тетрадь с конспектами, пакетик с сухим печеньем «Мария», которое он с детства ненавидел, дамскую сумочку с потрескавшейся кожаной ручкой… Гардеробщицы стали привыкать к нему, из их коротких диалогов он выяснил, что Аня – студентка университета, живет в общежитии, а здесь подрабатывает вечерами.