Мой бедный Йорик

Словом, она понимала и принимала его. Это был ее мужчина, разный, как сама жизнь.
Весной Иероним принес ей в общежитие завернутую в материю картину. Раскрывать ее не велел до его ухода. Сам же был рассеян и забавен. Все порывался что-то сказать, но тут же отмахивался от этих попыток, как от насекомых.
– Все здесь, – сказал он, уходя. – Все в этой картине. Постарайся ее понять, даже прочитать, как письмо.
Аня проводила его до вахтера, вернулась в комнату, стянула чехол и поставила картину на подушку. Сев по-турецки на кровать, она стала рассматривать странную композицию.
Поначалу она ничего не могла понять. Краски заходились, захлебывались, кисть художника едва намечала какое-то подобие образа и тут же забывала о нем, переносясь к другому сюжету. Но ведь никакого сюжета не было! То, что можно было принять за дорогу, срывалось огромной птицей и сворачивалось тут же в тугой узел. Неземные цветы падали вниз и разбивались на множество осколков. Но угадывались и какие-то только Иерониму и Ане знакомые черты: нос несчастной Акулины, тень здания Академии художеств, дверная ручка, номерок из гардероба…
Удивительно, но в этом нагромождении красок, обрывков сюжетов и образов, не до конца прописанных, будто смазанных быстротечностью жизни, Аня почувствовала ритм, пульс, даже его сердцебиение, будто ее голова сейчас лежала на его груди. И еще она чувствовала протянутую к ней знакомую руку с длинными пальцами, худой, жилистой кистью…
В дверь постучали. На пороге стоял Иероним. Дышал он тяжело, потому что бежал по лестнице. В глазах его был немой вопрос и еще детский страх перед неведомым.
– Ты посмотрела картину? – спросил он осипшим голосом. – Внимательно посмотрела? Ну что?
– Я согласна, – ответила Аня.
Он смотрел на нее восторженно и недоуменно. Вопрос не прозвучал, и ответ, который он так ждал, мог быть совсем не на него. Неужели она так его понимает? Тут ему действительно стало страшно. Что же это за женщина такая?
– Я правильно поняла твой вопрос, твою картину? – спросила девушка.
– Ты согласна стать моей женой? – переспросил он, сплоховав и разрушив этим маленькое чудо, сотворенное только что ими. Конечно. Она была согласна. Она же сразу ответила и все так прекрасно поняла. Только вот он дрогнул, переспросил, не поверил. А чудо они еще сотворят! Еще множество чудес! Ведь впереди такая большая, длинная жизнь…
Потом было знакомство с его отцом, свадьба, круиз на белом теплоходе, медовый месяц накануне медового Спаса, внезапная смерть Василия Ивановича и этот странный год, который закончился непонятными, необъяснимыми изменениями в характере и поведении любимого человека.
Его словно подменили! Это устойчивое словосочетание, избитое, заигранное, как пластинка, как хит на все времена, больше всего подходило к ее мужу. Он не так разговаривал, не так смотрел, не так трогал ее, как раньше. Он словно играл какую-то глупую роль и так заигрался, что забыл свое настоящее лицо.
Может, надо было подойти первой, поговорить, как в реалити-шоу? На экране вечно валяющиеся на койках молодые люди в таких случаях подползали друг к другу и начинали долго-долго нудить перед камерой:
– Давай поговорим.
– Не хочу я с тобой говорить.
– Давай поговорим о том, почему ты не хочешь со мной говорить.
– Потому что не хочу тебя видеть.
– Давай поговорим о том, что ты не хочешь меня видеть.
– Но я и слышать тебя не могу.
– Давай говорить об этом.
– Как же мы будем говорить, если я не хочу слушать?
– А ведь мы, любимый, уже говорим о том, что не хотим говорить…
На все это мог быть один простой ответ – Иероним разлюбил. Но Аня, хоть и была немного близорука и не носила очков или контактных линз, ловила порой на себе его взгляды, осторожные, исподтишка. Вот эти взгляды она узнавала, они были ей хорошо знакомы, но стоило ей, как неосторожному охотнику, повернуться, попытаться поймать их, перехватить, как они, вспорхнув, взмывали в небо.
К тому же Иероним, по мнению Ани, играл из рук вон плохо. Окружающие этого не замечали, но Аня видела все. Она сидела в самом первом ряду и, глядя на его любительское, дилетантское лицедейство на семейной сцене, могла в любой момент крикнуть: «Не верю!»
Но делать этого она не хотела. Иероним мог просто замкнуться, уйти, спрятаться, завернуться в свои худые плечи. Значит, надо было терпеть и ждать. Здесь таилась какая-то загадка, которую с наскока было не разрешить. Загадка ее мужа. Загадка Иеронима Лонгина.
 
Глава 5
 
Вы чтите не шутя отцову память
 
Иль, как со скорби писанный портрет,
 
Вы лик без жизни?
 
Крупный человек богатырского роста и широкой кости стареет иначе, чем обыкновенный. Старческие болезни достаются ему более тяжелые. Словно какой-то старшина недугов оделяет его согласно физическому весу и росту двойным пайком немощи. Его вес, который всю жизнь чувствовали окружающие, когда он неаккуратно проходил мимо или ехал рядом в переполненном общественном транспорте, теперь ощущает он сам. Дрожат глиняные ножки колосса, каждый шаг дается ему с трудом, он дышит громко и натужно.
Так и большие дома. Легкую щитовую хибарку можно подпереть балясиной, кое-где забить доской, в конце концов приподнять ее автомобильным домкратом и поставить на место. А огромный загородный дом стареет всей своей лишней площадью, всеми своими архитектурными излишествами. Дают о себе знать башенки, эркеры, мезонины, балконы, веранды. Современный строитель посмотрит на такого пациента и скажет, что ремонтировать тут нечего, легче сломать и заново построить. Вот и с людьми так же: легче убить иного человека и заново родить…
– Так все и было. С этого все и началось. Она была маленькой гардеробщицей, он – пьющим художником. Он подавал надежды, она – одежды…
Иероним Лонгин полустоял, полусидел на высоком металлическом табурете в окружении мольбертов, холстов, подрамников. Точно такие табуреты можно встретить у барных стоек в ресторанах, кафе и ночных клубах. Табурет и был куплен по пьянке за очень большие деньги в одном из городских питейных заведений.
Год назад Иероним ввалился сюда под утро, неся тяжелую барную табуретку на худом плече. Тогда в мастерской так же одиноко среди мертвой натуры стоял другой художник, высокого роста, с большими руками и косматой седой головой.
– Ты опять пьян? – спросил он строго, едва повернув голову в сторону вошедшего.
– Отец, посмотри, что я тебе принес!
Барная табуретка, покидая худое плечо и слабые руки, грохнула об пол, и старый дом дрогнул и заворчал опорами и перекрытиями.
– Ты похож на солдата из ополчения герцога Бургундского с бомбарделлой, – отозвался вслед за домом старый человек. – Зачем ты это сюда припер?
– Это тебе для работы, – сын стал двигать тяжелую, рассчитанную на нетрезвого седока, мебель к отцу. – У тебя же больные ноги, а ты привык работать стоя. Будешь теперь сидеть стоя.
– Сидеть стоя… Привык работать… – пробормотал старик. – С этой штуки высоко падать.
– Да она же не выше твоих ног!
– Все-таки падать с собственных ног как-то сподручнее…
– Скажешь тоже!
– Послушай, Иероним…
Странное имя, больше подходящее к историческому портрету, чем к современному человеку. Присутствующие в мастерской изображенные лица ушедшей в прошлое эпохи, казалось, смотрели на обладателя этого имени с недоумением. Ткачиха Кузина, комбайнер Подтелкин, рабочий Гвоздарев, генеральный секретарь Леонид Брежнев и… Иероним.
– Послушай, Иероним… Дышал бы ты в сторону Леонида Ильича!.. Я всегда считал, что настоящий художник должен сторониться богемы и ее сомнительных удовольствий. Поверь моему опыту. Это только мешает мастеру. Твои пьянки… Твои пьянки – это еще полбеды. Хотя и полбеды немало… – он задумался, видимо упустив мысль, или засмотрелся на какую-то из своих недописанных работ. – Пусть молодая жена ругает тебя за пьянки, загулы, за то, что ты не ночевал дома. Не буду отнимать ее горький хлеб…