Огнем и водой

– Мне было бы неприятно думать, что вы меня использовали, как вещь.
– А вот мои ощущения, разлюбезная Флоренция, вас не интересуют? – Он обернулся, наконец, к ней. И ее поразило склочное выражение его лица. Оно его так портило. – Это у меня чувство, что меня использовали. Это вы обязаны на мне жениться после того, что сделали. А ведь вам кажется, что все кругом только вам и должны. Вы никогда не думали об этом? – Он смотрел на нее с явным упреком. Ей стало неловко от своего вопиющего эгоизма. А он, пользуясь ее замешательством, повернулся и быстро пошел по длинному коридору. И, не оборачиваясь, пробормотал, поддержав свои слова картинным жестом руки: – А вы подумайте…
Она так и осталась стоять. И досмотрела до конца его мучительный уход, закончившийся резким поворотом за угол.
И почему-то не к месту подумала, что так никогда и не узнает, что же все-таки связывает «Основу психоанализа» с «Кузнечным делом в Омской губернии»…
Дура – дура. Единственным ярким чувством был стыд за то, как она выглядела в его глазах. Дура – дура. Нелепая дура. Все не так поняла. Так нелепо разыгралась. Так глупо себя вела. И этот взгляд. Он просто убил ее своим взглядом. Она – воздушный шарик, который лопнул. Вещь одноразового использования. Она уже не вспоминала о том, что сама хотела все закончить. Если бы сама – это одно. А такого острого унижения она еще никогда не испытывала.
Сказать маме? Пожилой и постоянно оглядывающейся на других. Мама скорее переживет ее смерть, чем позор. У нее, у учителя, тридцатилетняя дочь принесла в подоле… Она этого не выдержит. Пойти к врачу? К врачу она однажды ходила. Знает. Почему-то женская консультация ассоциировалась у нее с застенками гестапо. А она знала, что даже раненые оставляли одну пулю для себя, только чтобы туда не попасть. Она ждала два с половиной месяца, пока что-нибудь образуется. Но стало только хуже. Два с половиной месяца она видела мир сквозь маленькое тюремное окошко своей страшной тайны и абсолютно беспросветного ужаса. Чувствовала она себя ужасно. А что дальше?
И как только она представляла себе эту картинку – мамины глаза, рыдания и последующую беспросветную и несмываемую свою вину, ей не хотелось жить. Смотреть это кино было невмоготу. Заснуть и не проснуться. Выйти из игры. Единственно правильное решение.
Утром она осталась, наконец, одна. Перед глазами расплывались пятна. Сердце билось, как кремлевские куранты. Она стала лихорадочно шарить взглядом по комнате. Забежала за шкаф, где у них была с мамой кладовка, стала рыться в ящиках. Где-то она ее видела. Прямо перед глазами стоит. Толстая, крученая, защитного такого цвета и мохнатая, как мочалка. Ах, да, вспомнила. В туалете. Там стоит громадная деревянная стремянка, а ноги ее связаны между собой веревкой.
Она кинулась в коридор и вытащила из туалета лестницу. Она была такая тяжеленная, что Флора чуть не упала. Оглядываясь, чтобы никто не увидел, и пыхтя, затащила ее в комнату. Стала быстро, обламывая ногти, развязывать замысловатый узел.
Лестница и сама пригодилась как нельзя кстати. Потолки были высокими. Три метра. Она забралась на самую высокую рейку и встала на нее дрожащими ногами. Она боялась высоты. Петлю, конечно, надо было готовить внизу. Это она поняла только тогда, когда спускаться вниз было уже просто глупо. Так, стоя и ловя туловищем равновесие, она стала сочинять петлю. Это тоже, оказывается, надо было уметь. Бантиком тут не обойдешься. И еще она вспомнила, что читала о том, что веревку надо намылить. Намылить в воде или посуху?
На секунду она отвлеклась. За окном шла женщина с коляской. Она шла бодро и улыбалась. И все у нее, видимо, было хорошо. Любовь, мужчина, ребенок. Все, как тысячи и тысячи лет подряд случается с нормальными женщинами. Иначе и быть не может. Дети должны рождаться от любви. Только любовь, как спичка, должна чиркнуть и зажечь новую жизнь. А без любви дети рождаться не могут. Это какая-то ошибка. Без любви – не спичка, а веточка. Скреби ею о коробок, не скреби – все едино. Огня не добудешь. Это ошибка… Чудо не должно случаться просто так, без магии. Ошибка. И ее надо исправить. Непременно исправить. Потому что она-то, Флора, как раз все понимает. И не воспользуется тем, что продавец обсчитался и дал ей сдачу больше, чем она дала денег. В таких ситуациях она всегда вела себя честно. Отдавала обратно. И должна была сделать это сейчас.
Она сосредоточенно взглянула на веревку и соорудила все-таки некое подобие петли. Встала на цыпочки и накинула один конец на люстру. Другой надела на шею. Постояла немного, чтобы вспомнить что-то важное. Только что? Сердце колотилось, как у кролика, которого она однажды держала в руках на даче у тети Цили. Она так и не вспомнила ничего такого, что заставило бы ее переменить решение. Ничего такого в ее жизни не было. Она посмотрела вниз, чтобы примериться и спрыгнуть обеими ногами сразу. Как-то не хватало решимости. Страшно было прыгать с такой высоты. Она бы и без петли на шее отсюда не спрыгнула. Она замерла и стала считать: «Раз, два, три!» Но опять осталась стоять, часто моргая и презирая себя за малодушие. Потом представила, что снимает петлю, аккуратно слезает вниз. И что? Опять тем же непосильным грузом навалилось несчастье, которое с ней приключилось. Нет, обратно слезать никак не получится.
– Раз, два, – она облизала пересохшие губы и замерла на полусогнутых ногах, прицеливаясь прыгнуть.
В дверь постучали.
Она, со сведенными в одну линию бровями, повернулась к двери и замерла, совершенно не понимая, что надо делать. Быстро слезать или быстро вешаться?
– Можно? – спросил незнакомый мужской голос за дверью. И потому, что он был незнакомым, она почему-то решила, что ничего страшного в том, что кто-то зайдет нет. Слава богу – не мама и не соседи.
– Войдите, – сказала она поспешно. Быстрее зайдет – быстрее уйдет.
– Вам помочь? – спросил вошедший, глядя на нее снизу вверх. Свет из окна, на фоне которого она стояла, ослепил его. Некоторые щекотливые детали представшей перед ним картины он уловил не сразу, а только тогда, когда глаза немного привыкли к свету.
– Вам помочь? – спросил он теперь совершенно другим голосом. – Я сейчас. Стойте-стойте, вот так. Вот так, – повторил он, гипнотизируя ее взглядом и медленно, чтобы не спугнуть, стал подбираться к ней по ступенькам. – Вы не могли бы это, – он нарисовал в воздухе петлю на своей шее, – это… украшение снять. Я вас ненадолго отвлеку.
Она испугалась, что они сейчас упадут, потому что лестница начала ходить ходуном в ответ на каждый его шаг. Она вздрогнула, крутанула руками в воздухе и потеряла равновесие…
Через пять минут она сидела на стуле, прикладывая ледяные от страха пальцы к шее, которую при падении больно обожгло веревкой. Петля была сделана мастерски. С таким умением только в цирке и работать. От тяжести свободный кончик веревки так и не затянулся в узел, а преспокойненько размотался, предоставив Флоре полную свободу падения. Чем она и воспользовалась, загремев с лестницы и увлекая за собой незнакомого дяденьку, который очень удачно самортизировал.
– Вообще-то, знаешь, способ ты выбрала так себе, не очень… Прямо скажем, – сказал он, морщась и растирая ушибленную спину. – Своих бы, что ли, пожалела. Молодец, нечего сказать. А то как бы они смотрела на твой вывалившийся язык, глаза на ниточках и, прости, полные штаны неожиданностей – это, конечно, не в счет. Нет человека – нет проблемы. В окно бы вот хоть выпрыгнула, что ли… Четвертый этаж все-таки. Вариант… Правда, знаешь, от мужчины, который вываливается из окна, остается пятно радиусом шесть метров. Да-да. А от женщины чертте что – целых восемь. Брюки, знаешь ли, немного препятствуют процессу растекания по мостовой…
Он все говорил и говорил, сворачивая веревку, подавая Флоре стакан с водой, о край которого сейчас стучали ее зубы, и складывая лестницу. Говорил он спокойно и как-то даже лениво, как будто каждый раз, случайно заходя в гости, то вынимал человека из петли, то снимал с подоконника.