Том 6. Приключения Гекльберри Финна. Янки из Коннектикута при дворе короля Артура

Но что за скачок я сделал! Я никак не мог забыть о своем успехе и постоянно думал об этом. Никому еще не удавалось достигнуть того, чего достиг я; разве история Иосифа [2] несколько напоминает мою; но заметьте, только напоминает, но не может с ней сравниться. Замечательные финансовые способности Иосифа были оценены только фараоном, тогда как общественное мнение долго не могло примириться с его возвышением; а я между тем завоевал себе всеобщее расположение тем, что пощадил солнце, этим и завоевал популярность и всеобщую любовь.
Я даже не был лишь тенью короля, а был сущностью; сам король представлял собой тень. Поистине, моя власть равнялась власти короля. Я фактически оказался на пороге второго великого периода мировой истории и мог наблюдать, как развивается эта история; я видел бесчисленных авантюристов, таких же, как я: де Монфоров, Гэвстонов, Мортимеров, Вильерсов; видел могущественных завоевателей, французских фаворитов и любовниц Карла Второго, правящих страной. Но я был единственным, и мне приятно было сознавать, что тринадцать с лишним столетий этого никто не мог опровергнуть.
Правда, в то время существовала еще одна власть, которая была еще могущественнее, чем моя и чем власть короля, взятые вместе. Я имею в виду церковь. Я вовсе не желаю искажать этот факт и даже не могу, если бы и хотел этого. Но теперь об этом уже больше никто не говорит; позднее эта власть была поставлена на свое место. Но конечно, не мне принадлежала инициатива и не от меня зависели последствия.
Но вернемся ко двору короля Артура. Что это была за любопытная страна, такая интересная и заслуживающая большого внимания! А народ! Это были самые простодушные, самые доверчивые и самые оригинальные люди! Все они относились с большим уважением к церкви, королю и к знати.
В действительности любить и почитать короля, церковь и знать у них было столько же оснований, сколько у раба любить и почитать плетку, а у собаки – любить и почитать того, кто бьет ее! Любая монархия и любая аристократия оскорбительны, но тот, кто родился и вырос под их властью, никогда сам не догадается об оскорбительности своего положения и не поверит тому, кто скажет об этом. Разве не стыдно за народ, на тронах которого без всяких прав сидели пустые и никчемные личности, а люди третьего сорта считались аристократией. Если бы всех этих правителей оставить самих по себе, как это пришлось пережить людям более достойным, они навсегда затерялись бы в нищете и забвении.
Большая часть британского народа при короле Артуре была рабами, простодушными и жалкими; они так назывались и носили железные ошейники; остальная часть народа была также рабами, хотя и не носила этого названия, они только воображали себя свободными людьми, но были ими только по названию. Поистине сказать, что народ как целое существовал только для единственной цели – преклоняться перед королем, церковью и знатью; исполнять для них тяжелую работу; проливать за них кровь; голодать, чтобы они были сыты; трудиться для того, чтобы они могли оставаться праздными; испивать чашу бедствий, чтобы они могли быть счастливы; ходить нагими, чтобы дать им возможность носить шелка, бархат и драгоценные камни; платить подати, чтобы освободить знать от этих платежей; полностью смириться с оскорбительным отношением к себе для того, чтобы их притеснители могли гордо прохаживаться и воображать, что они земные боги. И за все за это вместо благодарности они получали только побои и презрение; но люди принимали даже и такое обращение за большую честь.
Унаследованные идеи – весьма любопытная вещь и очень интересны для наблюдения. У меня были свои унаследованные идеи, а у короля и у народа – свои. Изменить их, если бы кто-то и попытался сделать это, было бы весьма трудно. Так, например, этот народ унаследовал ту идею, что всякий человек, без титула и без длинной родословной, хоть и обладающий природными способностями и талантами, представляет собой не более чем животное или насекомое; тогда как я унаследовал такого рода идею, что люди, скрывающие свое умственное ничтожество под павлиньими перьями наследственных титулов и богатства, бывают только смешны. Моя идея может показаться оригинальной, но она вполне естественна. Известно, как хозяин зверинца и публика смотрят на слона: они удивляются его величине и силе; с гордостью говорят, что он делает удивительные вещи; с такой же гордостью рассказывают, что он в гневе может обратить в бегство тысячу человек. Но как ни гордится им хозяин, а все же он не считает его равным себе. Нет! Любой оборванец усмехнется, услышав такое предположение. Он не поймет этого, ему такая мысль покажется странной.
Точно то же было и со мной. Для короля, знати и целого народа я был именно таким слоном, но никак не более; мной восхищались, мне удивлялись, меня боялись, вот и все; но мне и удивлялись, и боялись меня, как удивляются какому-либо животному, а следовательно, и боятся его. Но к животным не относятся с уважением – не уважали и меня. Я, как человек без родословной и без титула, был в глазах короля, знати и целого народа не более как человек низкого происхождения; все смотрели на меня со страхом и удивлением, но без уважения; они никак не могли отделаться от той унаследованной идеи, что можно уважать человека, не имеющего знатности и родословной.
В этом сказывалось влияние могущественной и страшной римско-католической церкви. За два-три столетия она превратила нацию людей в нацию червей. До того как церковь стала властвовать над миром, люди ходили с высоко поднятой головой, обладали человеческим достоинством, чувствовали себя независимыми; достойного положения добивались своим трудом, собственными успехами, а не происхождением. Но церковь, утвердившись, будучи мудрой и умелой, знала, как сдирать шкуру с людей; установила «божественное право королей», защитив это право заповедями, как кирпичами, вытащенными из хорошего здания, чтобы укрепить ими плохое; она внушала простолюдинам смирение, послушание вышестоящим, непротивление злу, покорность, терпение; ввела наследственные должности и титулы, которым следовало поклоняться. Такое положение продержалось до самого моего столетия, когда лучшие простолюдины продолжали мириться с тем, что во много раз менее достойные их люди сохранили высокие звания – лорда или короля, на которые по закону их страны более достойные прав не имеют; англичане сами себя убеждают, что гордятся этим. Человек способен смириться с любой несправедливостью, если он в ней вырос. Когда-то подобное почитание званий и титулов было свойственно и американцам, но, когда я покинул Америку, оно исчезло. Разве что отдельные глупцы еще сохранили в себе это сознание.
Но возвратимся к моему положению в королевстве короля Артура. Я являлся как бы исполином среди карликов, взрослым среди маленьких детей, интеллигентом среди слепых умом; поистине сказать, я был единственным великим человеком в целой Британии. А какой-нибудь пустоголовый графчик, доказавший, что его предками были потомки королевской любовницы, как ни убога была бы его внешность и низменна нравственность, пользовался большими преимуществами при дворе короля Артура, чем я. Иногда он даже имел право сидеть в присутствии короля, чего я не смел. Конечно, если бы у меня был титул, то это возвысило бы меня в глазах народа и в глазах короля, который сам раздавал эти титулы; но я никогда не просил об этом преимуществе и даже отклонил его, когда мне предлагали дать титул. Я охотно принял бы тот титул, который дал бы мне народ – единственный законный источник власти, считая такой титул вполне законным; я надеялся заслужить со временем такой титул. Действительно, после нескольких лет моей добросовестной, честной службы королевству и народу я наконец получил такой титул и вполне мог им гордиться. Этот титул однажды совершенно случайно сорвался с языка одного кузнеца в небольшой деревеньке и был подхвачен другими, переходил со смехом из уст в уста и был утвержден всенародно; не прошло и десяти дней, как он стал таким же популярным, как и титул короля. Я теперь всегда был известен под этим именем, как в народе, так и на заседаниях королевского совета, где обсуждали дела государственной важности. Если перевести этот титул на современную речь, то это означало «Патрон». Это был прекрасный титул, он мне нравился, и я мог им вполне гордиться. Если говорили о каком-нибудь герцоге, графе, епископе, то непременно нужно было назвать и его имя. Ведь герцогов, графов и епископов немало. Если же говорили о короле, королеве и о патроне, то уже знали, о ком идет речь.