Дневники 1926-1927

27 Апреля. Вчера на заре стихло и стало морозить. Утром все лужи замерзли, но небо чистое и солнце свое сделает.
Эта остановка весны, совпавшая с приездом чужого человека, остановила меня и разрушила на время мои основания. Яковлев ничего не читал моего, охотник холодный, неумелый: зачем же он приезжал? Это человек «себе на уме! вроде Замятина».
Специальности бывают разные, как разные бывают нумера очков, но жизнь, на которую мы смотрим в очки своей специальности, одна и та же. Что же разве так далека от нас жизнь, или все мы подслеповаты, чтобы непременно смотреть на нее через очки?
Заря была тихая, но холодная, желтая, строгая. Полная луна взошла далеко до сумерек, и был один момент, когда вокруг нее небо стало не голубое, не зеленое, скорее зеленое.
Луна всегда одинаковая, но вспомните, как встречали мы ее восход в детстве, юности и после, да зачем в детстве и юности! Вчера, глядя на месяц, я был один, сегодня вижу и думаю о совершенно другом. Не «луна плывет по небесам и смотрит с высоты», а это мы проходим, вечно мерцая.
Отношения людей в будущем сделаются вполне деловыми, т. е. люди общаться будут между собою не иначе как оси, подшипники и ремни в машинах, и это будут вполне корректные и порядочные отношения. Примеры невидимых и существующих в себе самостей: Петя, Замятин, Яковлев, Филипп Яковлевич — тоже «условия общежития» иностранцев.
Гаечки (сюжет для «Мурзилки») {22}: синичка долбила гнилое дерево, их опилки летели по ветру, и целая дорожка, я пошел по этой дорожке и увидел, — гайки долбят ствол, и опилки летят; мало-помалу одна так влезла, что только хвостик торчит, я зашел с другой стороны и прикрыл ладонью, — прилегла, замерла, а другая пикала и тревожилась. Я отошел, та вылезла, и другая в ужасной тревоге, верно, спросила: «Ну как?» — «Так себе». — <1 нрзб.> другая: «Опять я <2 нрзб.> была в плену». — «Я его видела, он — а, батюшки! да вон он стоит!» — «Где?» — «Вон!» Они улетели. Я отошел. Они пристально осмотрелись, нет никого, и опять принялись долбить.
Сюжеты для человеческих рассказов о революции: 1) Еврейка, жена академика: он был кадет и большевиков не признавал и человек без компромиссов, она поддерживала его вслух, а потихоньку спекулировала (сахарин, меха, дача, золото, спрятанное ею в его чернильнице, академический паек), умирает с совершено чистой совестью, не зная, что ел все время академический паек.
28 Апреля. Вчера вечером при полной луне… Луна была очень большая и такая холодная, что это, казалось, от ее света блестящие лужицы подергивались корочкой льда, летела неслышно над лесною поляной сова, кричала утка… Ночью была наволочь, и перед восходом было довольно тепло, но на восходе был мороз. Тетерева токовали слабо, почти не спускались вниз. Ветер как будто переходит на восточный.
— Вся масса затрат на отвлеченные науки, напр., на Американскую обсерваторию, неужели это тоже в интересах «буржуазии».
Ветер довольно сильный с востока переходит на юг. Старый лист вздымается. Травка по грязи накалывается. Наступает новый период весны, (зеленой травы и цветов) весна земли.
Вечер был не холодный. Первое урчание лягушек, и одна пробовала начать трель турлушки. Первое вечернее токование тетерева (в 8 веч.). Вальдшнеп убит в 8 lU при луне (полнолуние), при крике филина. Забереги, как розовая река.
29 Апреля. Ночь светлая: полнолуние. К утру все лужи замерзли. Когда обогрело, начался райский день. В «сорочьем царстве» все меньше и меньше остается белых перышков: какая-нибудь 1/10-я черного, желтого. Ледяной, покрытый навозом гребешок дороги лежит на грязи, по нем больше ни пройти, ни проехать, а возле глубокая грязь.
Слышал первое кукование. Пролетали все еще гуси. Цветет ольха (орешник еще не зацветал), и в оврагах еще можно видеть в свете жаркого уже солнца золотые сережки над тающим снегом. Я переходил поток по перекинутому бревнышку, опираясь на длинную ольховую жердь. На другой стороне нет олешника: вырубить не из чего, эту мою жердь перенесла потом на другую сторону какая-то девица и спрятала даже на свое возвращение. Хорошо был с собой топор.
<Запись на полях> (Болото, недоступность красоты, мороз — луна, трава, сюжет.)
Я шел при месяце, кругом везде, принимая свет месяца за восход, как обыкновенно, токовали тетерева. Когда свет зари стал усиливать свет, и тетерева усилили пение так, что весь горизонт был наполнен звуками этой колыбельной песни, похожей на бормотание ручейков, птицы пели, ручьи помогали, и так было с возрастающим светом, как будто все спешили убаюкать дитя, которому надо бы еще поспать, пока солнце не обогреет землю. Но когда свет зари совсем отделился от света луны, и птицы узнали, что они ошибались, принимая лунный свет за солнечный и так напрасно бормотали всю ночь, — вдруг они все остановились, колыбельная песня затихла, и проснулось дитя.
Я в это время был на вершине холма и, усталый, сел отдохнуть. Мне казалось, правда, это озорное дитя взбунтовалось и победило вокруг, покрыв живое белым морозом и обернув все лужи в розовые зеркала. Заяц, застигнутый светом, бросился бежать зря, не разбирая ни белого, ни черного. Потом, когда солнце определило свой непременный восход, стали сначала перечуфыкиваться, а потом и забормотали опять тетерева.
Когда солнце взошло и уже начало пригревать, вылетел лунь и стал охотиться за мышами, но лунь ошибся, земля вся была покрыта коркой льда, нечего делать, он сел на опушке хвойного леса прямо на сугробе и задремал так, что я очень близко подошел к нему, мне были не видны сзади его глаза, мне очень хотелось видеть, какие у него глаза, и потому я одной рукой придерживал бинокль у глаз, другой свободной рукой снял фуражку и так поклонился, лунь повернул ко мне голову, и я увидел на его беловатой голове с клювом хищника глаза: они были совершенно желтые. Он, белый большой, полетел вдоль опушки, то исчезая, то показываясь между елками.
Никакой мороз больше не может унять солнце, если оно восходит открыто и в тишине, прошло очень немного времени, весь мороз на ветках обдался росою, и лес, угреваемый солнцем, засверкал так же прекрасно, как после теплого дождя. Птицы это любят больше всего, и все от мала до велика начинают токовать. Весь воздух, казалось, дрожал, как в мареве, видимыми волнами от сотрясения его крыльями бесчисленных бекасов, от гуркования лесных голубей, бормотания тетеревей и удивительно прекрасного пения маленьких певчих дроздов, зябликов, зарянок и всякой малой пичуги. Я сел под елкой у лесной тропы и стал отманивать тетерок от токующего вблизи тетерева, две скоро прибежали ко мне, но поссорились по дороге, взлетели и помчались, одна догоняя другую, потом из кустов с поднятым для моментального выстрела вышел охотник и очень смутился, увидев меня вместо тетерева.
Редко бывает такое сильно-страстное певчее утро в лесу, и очень мало людей его знают, кроме нас, охотников, в большинстве случаев не умеющих выразить великую силу дарованного им счастья иначе, как только выстрелом в дичь, если нет дичи, в ворону-сороку, если нет вороны-сороки — просто в дерево или в свою собственную шапку. Они правы, как выразить это, если те, кому надо рассказывать, не имеют даже отдаленного представления о болотах и им совершенно недоступных лесах ранней весной: нет языка для них, нет человека, что же делать? и конец, спускает курок.
Но я не молод, и моя натура уже не может выносить бездушных убийств и бессмысленного грохота. Я и так оглушен этими звуками, ослеплен светом, переполнен счастьем, переходящим в тоску и потом в совершенное изнеможение без дум, без чувств. К счастью, в пении маленьких певчих дроздов, отлично перенимающих в неволе человеческую речь, я разобрал у одного в последнем колене провозглашенные на весь лес отчетливые человеческие, членораздельные звуки, слово это было настолько наше слово, что скоро прошли мои все сомнения: эта маленькая птичка была, наверно, в неволе, выучилась у людей выговаривать и потом перенесла это в лес. Но мало того, другие певчие дрозды научились выговаривать это слово, оно им, видно, очень понравилось и, может быть, оно уже очень давно выводилось здесь, поучая весь лес. Так я попал в лес, где птицы пели: люби, люби! Я не могу передать здесь это слово во всем его значении в лесу без музыки, надо себе представить всю музыку леса, аккомпанемент очень капризной мелодии дрозда и под конец сильный удар на и́: люб-и-и! люб-и!