Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша

В передней лицом к лицу Алпатов встретился с Марьей Людвиговной. Играя черными своими глазами, сверкающими камешками на ушах и на шее, вся в чем-то белом с золотом, она подхватила юношу под руку, и ему стало, будто он вышел в какую-то богатую, веселую залу и в ней были все цветы и музыка. Марья Людвиговна достала гребешок, по-своему причесала Алпатова и дала ему роль, – он будет в передней встречать гостей, провожать в гостиную и всем говорить одно и то же: «Дядя извиняется, он сейчас выйдет». Никогда в своей жизни еще не видал Алпатов таких женщин, но знал, что есть такие: или снились, или где-то читал. На мгновенье ему стало на душе совсем небывало особенно: будто какой-то окончательный и настоящий праздник настал, и он теперь никого не боится и стал вдруг большим, как все. Но как только раздался звонок, он вспомнил про нее, и от этого стало ему больно. Предчувствие не обмануло: входит капитан Аукин.
– Пожалуйте в гостиную. Дядя извиняется. Он сейчас выйдет.
– Вот как-с, – растерянно улыбнулся Аукин.
В гостиной навстречу гостю встает Марья Людвиговна и встречает Аукина как настоящего гостя. Марья Людвиговна играет и сверкает для всех одинаково.
– Почему же не пришла милая Аленушка?
– Собиралась, да я отговорил, другим обидно очень.
– Вы бы и других взяли.
– Как их возьмешь, ведь их у меня одиннадцать номеров-с.
Печальный возвратился Алпатов в переднюю встречать гостей: она не придет, вечер был пустой. Но все-таки хорошо было догадываться, что не придет она потому, что бедная и гордая, и он такой же, как она, бедный и гордый. После этого богатая и роскошная Марья Людвиговна стала ему враждебной, и он решил с ней бороться.
А гости начали звонить один за другим. Сначала шли все больше капитаны и управляющие пристанями, с сибирскими фамилиями – Россошных, Беспалых, Долгих. Потом начались учителя. Саратовский немец Яков Иванович Мюллер в форменном вицмундире; учитель словесности, тоже в форме, тонкий, как игла, с двоящимся взглядом, с кривыми губами и с рябою, похожей на картошку, женой; инспектор, молодой, ловкий, кругленький украинец Косач-Щученко; чахоточный учитель математики, чех Пикель; лохматый бурсак, учитель истории Смирнов. Роскошным явился уездный начальник, гигант с открытым лицом и двойной бородой.
– Дядя извиняется, – сказал уездному начальнику Алпатов.
Но тот, не слушая, прямо идет в кабинет и там скрывается от преследующего его Алпатова. Весь красный от гнева, Алпатов бежит к Марье Людвиговне и, запыхавшись, докладывает ей о «безобразии» уездного начальника.
– Пойдемте немного пройдемся, – сказала ему, улыбаясь, Марья Людвиговна.
И, взяв его под руку, идет с ним по коридору в переднюю. Лакей Александр куда-то ушел, никого тут не было. Тут, обняв юношу, она сказала:
– Ты очень мил, давай поцелуемся. Алпатов отпрыгнул в угол, как от змеи.
Но ей он от этого еще больше понравился. Она идет к нему, наступает ближе, и ближе улыбающиеся алые губы с маленькими черными усиками и белые хищные зубы.
– Марья Людвиговна, – говорит он, – я буду драться.
– Дерись, – отвечает она с хохотом, – я очень рада. Запускает ему в волосы обе руки и тянет к себе голову. Он сжал кулаки. Но вдруг все зазвенело.
– Звонок, – сказала она, – открой дверь, но только помни, я до тебя все равно доберусь.
Явился толстый протопоп Иоанн и тоже было направился в кабинет, но встретился в коридоре с директором и Астаховым. Все трое пошли в столовую. Алпатов идет за ними и на пороге стоит в изумлении. На большом столе посредине целая бочка с икрой, обложенная кедровыми шишками и потом дальше аршинными навагами, осетрами, стерлядями, нельмами; там дымились горячие пельмени; из кедровых темно-зеленых веток выглядывали бутылки. Так Марья Людвиговна по своему вкусу создала стиль сибирской тайги.
Из другой комнаты, от карточных столов, чуть видные в облаках табачного дыма, сходятся гости.
– Благорастворение воздухов и изобилие плодов земных! – сказал священник Иоанн.
– Приступим, батюшка, – ответил Астахов. Директор хрюкнул, наматывая бороду. Священник Иоанн благословил все, начиная с икры, обошел вокруг стола, не забыл ничего. После этого все бросились к столу с тарелочками в руках.
– По случаю какого-нибудь события настоящее торжество? – спросил священник Иоанн.
– Определяю племянника в гимназию, – ответил Астахов, – это первое, а второе, по случаю грядущего проезда наследника цесаревича по Сибири и закладки железнодорожного пути.
Тогда, выпивая, все заговорили о значении пути для Сибири и, главное, для пароходчиков. Катаев и Китаев, два маленьких пароходовладельца, каждый свое доказывал Якову Ивановичу Мюллеру: Катаев – что пароходчики выиграют, Китаев – что проиграют.
– Будет всем хорошо, – отвечал Яков Иванович, – Сибирь будет как Америка.
– Вы бы на эту тему речь за ужином сказали, – попросили Мюллера.
– Да, я собирался сказать маленькую речь, – ответил немец.
Аукин душевно открывался:
– Я своего мнения не имею, у меня одиннадцать номеров, и я не могу иметь мнения, я – не я, надо мной одиннадцать номеров!
– Саша, друг, – сказал управляющий Россошных, – лучше расскажи потихоньку, как он тебя в Иртыше искупал.
Аукин боязливо оглянулся на Ивана Астахова и ответил:
– Кто вымочил, тот и высушил.
Все курили и постепенно скрывались в облаках вместе с бочкой икры. Но это было только началом пира – в это время Марья Людвиговна в другой комнате готовила другой стол для ужина в стиле сибирских степей, вкладывая в рот целому жареному барану букет с ковылем. Тут пир открыл Яков Иванович Мюллер своей маленькой речью о значении предстоящего проезда наследника по Сибири и связанной с этим железной дороги.
– Сибирь тогда будет, – говорил Яков Иванович, – совершенно как Америка.
Директор громко хрюкнул и пробормотал:
– Что, к нам Америка из Петербурга приедет?
– Ну конечно, – ответил Яков Иванович, – из Петербурга. Сибирь-колония совершенно соединится с метрополией, и всем будет хорошо, очень даже хорошо.
В середине ужина тонкий учитель словесности начал говорить длинную речь просветителю края Ивану Астахову.
Но у него затянулось, и вдруг ловкий Косач-Щученко вырвал у него всю силу, крикнув:
– Выпьем за лейденскую банку!
Все крикнули «ура» и принялись качать Ивана Астахова.
Порядок исчез, места перепутались, капитаны сбились к одной стороне и запели «Вниз по матушке по Волге», учителя – «Не осенний мелкий дождичек». Те, кто не пел, обменивались через весь стол невозможными криками, взятыми, наверно, у кочующих в степях полудиких народов:
– Эй, бер-ге-ле-гет! – кричали с одной стороны.
– А ба-ба-ба-гыыы! – кричали с другой.
Усердно работая на той и другой стороне по восстановлению порядка, любитель застольного пения Косач-Щученко наконец захватил всю власть. Ему помогала Марья Людвиговна.
– Через тумба, тумба – раз! – пел Косач.
– Через тюмба, тюмба – два! – пела Марья Людвиговна.
– Через тумба, тумба – три! – схватили другие голоса.
– Телеграфный столб! – грянули все.
Мало-помалу из всего этого хаоса определилась любимая всеми «Зимушка» и, наконец, ее знаменитый куплет:
 
 
Как у нашего патрона
 
Черт стащил с башки корону,
 
И на нашем славном троне
 
Село чучело в короне!
 
 
Начали пощипывать Марью Людвиговну. Иван Астахов даже извинился:
– Это я по-стариковски.
Аукин давно лежал под столом. Из кучи красных, потных, волосатых рож Алпатов заметил, как дядя манит его к себе, протягивает ему двадцатипятирублевую бумажку и необыкновенно сердечным голосом говорит:
– На-ка вот, съезди, пора, брат, я сам начал с двенадцати лет.
Потные рожи советовали дяде:
– Вам бы надо самим, – в первый раз страшно.
– Ну, что же, я и сам свезу. Вели-ка заложить Червончика. Только надо бы директора вперед спросить, как он смотрит на это. Ступай-ка найди его.