Сущий рай
– Исследований! – вскричала хозяйка, которая, по-видимому, читала какую-нибудь бульварную воскресную газету. – Это чтоб резать на куски мертвых младенцев и чтобы очкастые господа втыкали нолей в бедных невинных песиков; эти бессловесные животные никому не делают зла. Я как-то видела такую картину и пожертвовала шиллинг на борьбу с этим злом. Этого нельзя допускать, сэр, нельзя допускать в христианской стране.
– Возможно, – сказал Крис, стараясь скрыть улыбку. – Но уверяю вас, вивисекция не входит в университетский курс.
– Тогда позвольте узнать, что же вы там, джентльмены, делаете?
– А это кто по какой линии пойдет. Когда пройден основной курс, одни специализируются по языкам и литературе, другие по философии или математике, третьи по естественным наукам…
– Ну, а какая от них польза?
– Смотря по тому, что вы называете «пользой». Вы разве против образования?
– Ну, если это образование! – Она произнесла это слово, точно какое-то магическое заклинание. – Но почему же оно достается только богатым? Почему вот сыновья рабочих не могут учиться в университетах?
– Когда-нибудь, может быть, и им будет открыта дорога, во всяком случае, я на это надеюсь. Но пока что попросту места для всех не хватает. Но я тоже считаю, что правильней было бы посылать туда людей по заслугам, а не из какого-то классового снобизма.
Да, образование – великая вещь, – согласилась она. – Мне, конечно, этого не понять. Ну а что вы будете делать теперь, сэр, с этим вашим образованием? Деньгу зашибать, надо думать.
– Раз уж речь зашла обо мне, – сказал Крис, снова улыбнувшись, – должен признаться, что мое «образование» до сих пор отличалось главным образом тем, что лишало меня всякой возможности зарабатывать деньги каким бы то ни было законным способом.
Хозяйка была, видимо, ошарашена этим заявлением, но потом рассмеялась, клохча как оскорбленная курица:
– Ох, мистер Крис, ну и насмешили же вы меня. Знаю я вас! Все-то вы шутите, все-то смеетесь!
– Я говорю совершенно серьезно, – возразил Крис.
– А ну вас, рассказывайте кому-нибудь еще, меня-то уж не проведете. Кто это будет бросать деньги на образование, если от этого все равно никакого проку? Подумаешь, удовольствие какое!
И она, не переставая клохтать как курица, скрылась в недрах пивной.
Оставшись один, Крис пил и курил в молчании. Время от времени он улыбался. По-видимому, разговор с хозяйкой развеселил его и успокоил его смятенный ум. В конце концов он вытащил из кармана блокнот и принялся писать.
«Хозяйка совершенно права, – начал он. – Простая душа. Она подошла прямо к самой сути и задавала вопросы по существу. Какой толк от того, что я занят культурой Египта и Шумера, цивилизацией Индии, хеттами и крито-микенской культурой и способен волноваться о «будущем расы» и «рациональном построении общества», если сам я абсолютно беспомощен? Гиссинг [25] сказал: «Тот, кто лишен денег, лишен элементарных прав человека». Почему кто-то должен быть лишен их в мире изобилия?
Экономическая нелепость – нищенствующие святые, спасающие душу святой жизнью за счет бедных крестьян. Со временем нищенство неизбежно изгонит юродство. Будды и святые Франциски – общественное зло. «Продай все, что имеешь» – логическая нелепость. Кто покупатели? Первые христиане были неумными коммунистами. Их слабые поползновения на экономическую справедливость быстро выродились в чудовищную аномалию и злоупотребление церковным имуществом. Если не считать вопросов имущественных, церковь всегда отворачивается от действительности.
Слишком много написано о среднем человеке демократами в пиджаках. А что сказать о средней женщине? Она – хранитель совести заурядного человека, она – сила, управляющая им в тени его престола, если только он вступил на него. Женщина часто убежденная материалистка: она видит только неприкрашенную экономическую суть. Почему? Ее забота – жизненная функция, передача жизни; ее не интересует направление и возможное значение жизни. Как писал Киплинг, моя мать и моя сестра – набожная леди и солдатская девка – все в этом сестры. Другой стороной своей души средняя женщина – ярая индивидуалистка. Она желает привилегий для своих детей, а не для всех детей вообще. Могут ли женщины стать матерями новой расы? Средняя женщина питает отвращение к неуверенности, к авантюре, к эксперименту. Маниакально привержена к догмам, в особенности к сверхъестественным. «Мой Спаситель жив!» А дальше что? Верующие содержательницы кабаков. Попы для нее зло, потому что восстают против потребления пива, ее экономического базиса. Исконная вражда трактира и алтаря. Дионис против Митры. Примиряющиеся, впрочем, в мистическом браке говядины и пива.
Зачем я записываю эту ерунду? Стараюсь забыть Анну. Вероятно, большая ошибка. Гораздо лучше неистовствовать, рыдать, закатывать сцены, чем загонять все это в подсознательную глубину, чтобы там образовался гнойник.
Я обременен таким количеством неразрешимых вопросов, какое и не снилось многострадальному Иову. Ключ к ним: всякая жизнь – энергия в действии. Все течет. Созерцание – редкий момент полного покоя между одним действием и другим. Как перманентное состояние оно немыслимо: требует отказа от самой жизни, а это нелепость. Созерцательный головастик должен был бы отказаться от усилий, необходимых, чтобы превратиться в лягушку. То, что быть лягушкой не имеет никакого смысла, к делу не относится. Мы остаемся в «живых» только благодаря непрестанно возобновляемым усилиям. Отвратительная угроза обеспеченности и безопасности – верный путь к биологическому вырождению. Но организованная бойня – нечто в высшей степени нездоров. Бороться должны умы, сталкивающиеся между собой личности. От умственной борьбы я не откажусь.
У людей моего возраста чудовищная потребность действии. Но прежде надо освоить и упорядочить всякие неизведанные трудности. Возможность невиданно богатой, величественной жизни. Или мы отстанем, или мы за одно поколение перепрыгнем через несколько столетий. Как много нужно изучить, поглотить, усвоить. Никаких панацей, никаких формул, никаких заранее проложенных путей. Переворот только политический кажется мне бесцельной тратой сил. Нам нужен переворот в самой нашей природе, приспособление тела, равно как и нашего сознания и эмоций. Мы должны переделать самих себя чтобы стать достойными нового знания, нового могущества.
А какая же цель? Превращение головастиков в лягушек? Ну что ж! Еще один эксперимент, еще одна авантюра человечества. Солнце еще не остыло».
Часть II
Один
Гвен жила в небольшом, но мрачном доме в Кенсингтоне. Архитектор был, по-видимому, человек суровый и не считал нужным баловать своих клиентов. Удивительно просторны были передние, коридоры, площадки и лестница – мраморная в первых пролетах, где она была на виду, но простая деревянная выше. Окна впускали минимум света, но в искусном сочетании с дверями и другими окнами создавали внушительную систему сквозняков. Слуги должны были жить беззаботно, как сверчки: днем в неосвещенном подвале, ночью на неотапливаемом чердаке. Удобства были сосредоточены близ кухни, и главная канализационная труба проходила через кладовую для провизии.
Следующее поколение энергично протестовало против этой добродетельной мрачности, введя центральное отопление, электричество, ванны, белые плитки в кухне и яркие обои. Но дом остался неуклюжим компромиссом, памятником переходного периода, и Крис охарактеризовал его как невольный продукт цивилизации, основанной на культе домашнего очага, обеденного стола и ватерклозета. Рояль Гвен казался чуть ли не инородным телом в этом храме пищеварения. Хорошенькие статуэтки из саксонского фарфора, китайские вазы, награбленные в Пекине нашими героями-солдатами, многочисленные серебряные предметы в стеклянных шкапчиках – все они были, безусловно, инородными телами. Искусство было здесь всего лишь показателем социальной значимости Собственности, – смотрите, господа, мы в состоянии позволить себе даже эти дорогие безделушки.