Рембрандт

Отец окольными путями узнавал, что думают наставники о студенте ван Рейне. Узнав приятное, делился с домашними хорошей новостью.
– Я познакомился с неким деканом, – говорил он. – Спросил его о Рембрандте. Знаете, что он сказал? «Будьте покойны, – сказал, – господин ван Рейн, сын ваш относится к занятиям подобающим образом».
Оказывается, это величайшая похвала в университете. Ибо там прощелыг больше, чем студентов.
– Это хорошо, – радовалась мать.
– Еще бы! Он силен, особенно силен в латыни. Узнал я также, что Рембрандт выказывает большой интерес к древнееврейскому. Но меня и огорчили…
– Огорчили?
– Да, – продолжал Хармен Герритс. – Вы помните его тетрадь?
– Конечно!
И как не помнить, если сам Рембрандт не скрывал ни ее, ни свой карандаш? Нет и не было в этом секрета.
– Так вот, мне сказали – и это доподлинно так, – наш Рембрандт слишком увлекается рисованием. Это уводит его от занятий. Нет, он продолжает посещать лекции, но голова его занята другим. И голова, и руки. Ясно вам?
Адриан добавил к этому, что Рембрандт как-то обронил такие слова: «Хорошо мастеру живописи». Тогда Адриан не придал этому значения, но теперь кое-что проясняется.
– Не кое-что, сын наш, а многое…
И отец продолжал с горечью, утверждая, что рисование, которое не сулит ничего доброго, все больше захватывает молодого человека. Головоморочение, которое неизбежно вызывает эта дурацкая рисовальная тетрадь, заведет бог знает куда. К чему ученому рисование? Чтобы вступить в этот цех маляров и услаждать глаза различных богатеев и их сынков? Или для того, чтобы подражать неведомым итальянцам, живущим на юге? Кто живет в достатке из этих маляров? Пусть назовут хотя бы одного…
– А господин Сваненбюрг? – робко вмешивается Геррит.
– Кто это?
– Лейденский мастер.
Отец задумывается.
– Я слышала о нем, – говорит мать.
Адриан кое-что припоминает:
– Мы однажды мололи для него.
– Ты уверен? – У отца два желвака на впалых щеках.
– Мне даже сказывали, что он живал в Италии.
– И что же он, этот Сваненбюрг?
– Чего-то малюет…
– Это еще ничего не доказывает, – говорит отец. – Мало ли кто живал в Италии! Божий свет велик, и всегда кто-нибудь где-нибудь да проживает. Про это лучше всего знают моряки в Амстердаме. – Хармен Герритс ван Рейн повысил голос: – Геррит и Адриан, ступайте завтра же к брату и попытайтесь выбить у него дурь из головы. Слышите?
– Слышим, ибо мы того же мнения, – сказал Геррит.
Лисбет простодушно заметила:
– Он очень красиво нарисовал нашу кошечку. – И бросилась к комоду, чтобы показать рисунок. Это был красочный рисунок. Кошечка выглядела живой – вот-вот замяукает…
– Это его рука? – недоверчиво проговорил Хармен Герритс ван Рейн,
Хозяйка удостоверила это.
– Он подарил мне, – похвастала Лисбет.
Отец нахмурился.
– Я приказываю тебе, Геррит, и тебе, Адриан, образумить брата… И чтобы без дураков… Вы меня поняли?
Ян Ливенс был на год моложе Рембрандта. Это был горячий, несколько самоуверенный юноша. Влюбленный в живопись итальянцев, почтительно относящийся к лейденскому мастеру Якобу Изаксу Сваненбюргу. Познакомился с ним Рембрандт случайно на том самом горбатом мосту, который был перекинут через канал возле университетских главных ворот. Ливенс тоже что-то набрасывал в своем альбоме. В отличие от Рембрандта, он сделал твердый выбор в жизни, вернее, был готов к этому выбору.
Он сказал, закрывая альбом:
– Человек должен занять свое место в жизни.
– Как это? – поинтересовался Рембрандт.
– А так! Занять – и все.
– Для этого надо знать – какое?
– Еще бы! Например: чем ты занимаешься?
– Я учусь. Вон там. – Рембрандт указал на четырехэтажный дом, который располагался неподалеку от главного здания.
– Значит, и ты здесь! Слушаешь умников, без конца склоняющих латинские слова?
– Пожалуй.
– У меня это увлечение, слава богу, проходит. Мое место вот здесь. – Ян Ливенс приподнял тетрадь выше головы. – А твое?
Рембрандт глядел в воду. Канал был неглубокий. Вода была чистая, было видно дно – чуть заиленное.
– Я еще не решил.
– А когда же ты решишь?
– Не знаю.
– Нет, – засмеялся Ян Ливенс, – так дело не пойдет. Вот, скажем, мои родители булочники, а твои?
– Мельники.
– Как? Мельники?
– Да. На берегу Рейна. Несколько миль отсюда.
– Тогда ты должен знать, что делает мельник, засыпая зерно в желоб, откуда оно попадает во власть жерновов. Мельник уверен, что зерно будет перемолото. Не правда ли?
– Еще бы!
– Вот так надо быть уверенным и тебе! Зачем ты рисуешь?
Этот Ливенс был боек на язык и немножко смутил Рембрандта.
– Я рисую… – начал было Рембрандт и осекся.
– Зачем?
– Разве это обязательно – зачем?
– Конечно! Не ради же того, чтобы пачкать бумагу. Как тебя звать?
Рембрандт назвался.
– А фамилия?
– Ван Рейн.
– Ого! Знатная фамилия.
– Нет, – возразил Рембрандт, – просто небольшая реклама. Чтобы не путали отцовские мешки с другими.
– Так вот, Рембрандт, ты должен твердо занять твое место в жизни. А просто так – это ни к чему.
– Разве ты уже занял?
– Наверно, займу.
– Каким же образом? – Рембрандт чувствовал себя несколько растерянным перед этим Яном, который казался явным выскочкой.
– Я хожу к самому господину Сваненбюргу. Ты должен его знать. Он живет недалеко отсюда. У него жена итальянка. Он привез ее оттуда. А в Италии изучал великих мастеров.
– И давно ты ходишь к нему?
– Нет, всего месяц. Если ты серьезно задумал рисовать – надо пойти к нему. Покажи мне тетрадь.
Рембрандт неохотно передал Ливенсу заветную тетрадь. Тот быстро-быстро полистал ее. Потом как бы одумался и снова принялся листать. Но уже медленнее. А потом сказал:
– Я не думал, что так… – Он внимательно посмотрел на Рембрандта. – И давно рисуешь?
– Нет, может, год. А может, два.
– Так не годится. Ты должен знать точно. Разве это трудно? Здесь я вижу отличные наброски. – Он вернул тетрадь. – Я живу близко. Мы можем пообедать у меня. А потом сходим к мастеру.
– Зачем? – Что-то мужицкое вдруг вылезло наружу: неуклюжее, медлительное, неуверенное в себе.
– Вот видишь? – сказал Ливенс. – Ты даже не знаешь, зачем идут к мастеру.
Рембрандт стал угрюмым. Его покоробила эта хватка нового знакомца. Надо же подумать, прежде чем идти к такой знаменитости, который побывал в Италии и у которого, должно быть, свои ученики, а может, целая школа.
– Надо решать, ван Рейн. Время не ждет. Скажу тебе откровенно: ты мне нравишься. Я по твоим рисункам вижу – твердая рука. И ты уже должен знать, чего тебе надо. А если не знаешь – то постарайся понять себя. И найти в жизни место твое…
Рембрандт был удивлен: этот Ливенс произносит свои слова или повторяет чужие? Во всяком случае, наверное, есть что-то верное в его настоятельных обращениях к нему, Рембрандту.
– А это удобно? – сказал он.
– Что?
– Идти к тебе, а потом – к нему.
– Идем, – настоятельно пригласил Ливенс.
Рембрандт колебался. А потом пробасил чужим голосом:
– Хорошо.