Прыжок в послезавтра

Опускались нетающие снежинки. Мороз. Покой. Тишина.
  
Явь, похожая на безумие
 
Ощущение было такое, словно он падал в теплую и мягкую пустоту. Это не вызывало страха. Наоборот, было приятно. Он подумал, что это похоже на сон — падение. Стоит открыть глаза и убедишься — все иначе. Но веки словно окаменели, не поднять их.
А потом все разом исчезло. Тьма. Небытие. Долго ли они продолжались — мгновение, вечность? — он не мог судить. Но так же внезапно, как тьма, наступил полусон. Только теперь он, этот полусон, был ярким и странно осмысленным.
Валентин увидел ленинградскую квартиру и услышал глухой, измученный Ольгин голос… «Все… кончено… Я вышла замуж…» А вот промороженная тундра, белые собаки, убегающие в белую — нет, серую! — даль, и жесткий хруст снега под ногами… Вслед за тем острое жжение в груди, темнота степи и далекий огонек, обещающий спасение…
Опять тьма, небытие и спять внезапное возвращение к прошлому, к Ольге. Она протягивает руки, счастливо смеется: «Я так испугалась, когда зазвенел звонок. Что если и на этот раз не ты, а кто-нибудь другой? Это, наверное, глупо, что я боюсь, по я так истосковалась!.. A ты скучал обо мне, капитан?»
Тьма. Свет.
Свет. Тьма.
Поочередно вспыхивали и гасли ячейки памяти, восстанавливая картины, когда-то виденные, слова, когда-то услышанные, книги, давным-давно прочитанные. Вся жизнь, с дней совсем, казалось, позабытого младенчества, пробегала, перескакивая во времени, и часто конец события возникал раньше, чем его начало.
И вот опять перемена: Валентин просыпался, сознавая, что просыпается. Мягкость ложа, чье-то осторожное прикосновение к его волосам, шорох чьих-то шагов — все это было уже реальностью, а не странным бегом прошлого. Он испытывал облегчение оттого, что становится хозяином над самим собой, и хотя еще не открыл век, окончательно проснулся. Он ощутил желтизну отгороженного веками света и всей душой потянулся к этому свету.
В конце концов ему все-таки удалось открыть глаза, но мир, хлынувший в зрачки, был так ослепительно ярок, что Валентин ничего не увидел. Только блеск, равнозначный тьме. И тотчас испуганный возглас:
— Меньше света! Пожалуйста!
Голос мужской, чуточку усталый.
— Откройте глаза. Вы слышите меня? Попытайтесь снова открыть глаза. Пожалуйста!
Валентин медленно приоткрыл тяжелые веки. Свет был ослабленный. Вверху что-то голубело. Он подумал вначале, что это небо. Но разве бывает в Заполярье такое небо, да еще зимой? И почему оно то темнеет, становясь синим, то медленно светлеет?
Появилась мужская голова в белой, похожей на глубокую тюбетейку, шапочке.
— У вас ничего не болит?.. Отвечайте, закрывая и открывая веки. Если «да», закройте. «Нет» — закрывать не надо. Вы хорошо себя чувствуете?
Валентин опустил веки и одновременно вымолвил;
— Д-да…
Язык, как недавно веки, плохо повиновался ему, но именно поэтому он повторил еще раз:
— Да, х-хорошо…
— О, вы совсем молодцом! — воскликнул мужчина. — С возвращением! Я счастлив, что мне выпала такая награда — первому поздравить вас с возвращением… Заслуги моих коллег неизмеримо больше моих собственных, но поздравить все же поручили мне.
— Илья Петрович!
Справа от Валентина стояла женщина, тоже в белой шапочке и белом халате. Голос у нее звонкий, молодой. Мужчина виновато отозвался:
— Да-да, я не о том… Но ведь все правда… то, что я сказал. И потом, Клава, привычка, профессиональная привычка встречать… А вы молодцом, — наклоняясь к Валентину, похвалил он.
— Где я?
Мужчина почему-то смутился, призывно поглядел па женщину в белом.
— Вы… ну, в больнице… — заговорила женщина. — С вами было несчастье, вы очень долго болели, но теперь все благополучно. И не надо больше расспросов. Покушаем, отдохнем, а тогда можно и расспросы.
Она говорила с Валентином, как говорят с маленькими детьми, и это красноречивее любых объяснений убедило его, что он был очень плох и сейчас еще плох.
— Как… я… сюда… попал?
— Вам нельзя много разговаривать.
То, что она не хочет отвечать, неожиданно рассердило Валентина.
— Как я сюда попал?! Где я?.. Где?!..
Он рванулся, пытаясь встать, но все тело пронзила боль. В последний миг перед тем, как потерять сознание, он опять увидел то меркнущую, то светлеющую голубизну вверху.
…Очнулся он в полной тишине. Хотел встать, но тело было словно чужое, а руки неимоверно тяжелые.
Открыл глаза. Темнота. Он попытался разглядеть что-нибудь в этой темноте, и сейчас же заметил, что в комнате посветлело. Наступает утро? Ох, скорее бы!
И тотчас, откликаясь на его желание, свету прибавилось. Стало даже больно глазам. Но едва он ощутил эту боль, свет ослаб.
Этот послушный ему рассвет не мог быть явью. Значит, все лишь снится. Опять снится! Он почему-то подумал об Ольге и внезапно почувствовал: Ольга здесь, рядом.
— Оля! — позвал он.
— Что, Валя? — откликнулась она. — Я давно жду, когда ты вспомнишь обо мне…
Раздался шорох шагов, и Валентин увидел, что Ольга садится на табурет, обыкновенный табурет, покрашенный, как и вся мебель в комнате, белой краской.
— Я знал, что ты вернешься, — прошептал он, сознавая между тем, что это лишь сон, что в действительности Ольга не может прийти.
— А как я могла не приехать, Валя?
В ее голосе столько заботы и любви, и сам этот голос так ласков и так бесконечно дорог, необходим!.. Валентин заплакал в отчаянии от того, что все лишь грезится… Ему было стыдно. Он плотно сжимал веки, но это не удерживало слез.
А Ольга взяла его за руку, прижалась к ней щекой. Она часто делала так, если все было мирно и дружно, и они оставались наедине. Но прежде он не был бессильным.
Щека у Ольги нежная, чуточку прохладная, и это подействовало успокаивающе.
— Ты не осуждай, что я так вот… что разнюнился… — сказал он.
Ольга протестующе замотала головой. У нее у самой в глазах были слезы. А Валентин подумал, что Ольге очень к лицу белый халат. Он сделал ее более стройной, и глаза кажутся не серыми, а почти черными. И в них нежность и доброта.
На стене справа зажегся красный огонек. Ольга засобиралась уходить.
— Мне пора.
— Не надо… Останься, — попросил Валентин, уверенный, что его желание не может не исполниться, раз все происходит во сне.
Однако Ольга повторила:
— Здесь порядки строгие.
Только теперь Валентин поверил, что это не сон, и это было еще удивительнее.
— Я снова к тебе приду. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе… А сейчас явятся врачи. Но я буду недалеко, и ты помни, что я недалеко и думаю о тебе.
Она поднялась, но он требовательно и умоляюще посмотрел на нее. Ольга поняла, чего он ждет, и вспыхнула от смущения, а потом наклонилась и поцеловала его в губы. Так она краснела лишь в первые дни после того, как они признались друг другу в любви.
Походка у нее тоже стала иной — очень легкой, стремительной, и это опять была счастливая перемена, которую отметил Валентин.
Но едва Ольга скрылась за дверью, он снова усомнился в реальности того, что произошло сейчас, и лишь с появлением Ильи Петровича и Клавы окончательно поверил, что не спит.
— Ну вот, свидание вас явно взбодрило, — заговорил Илья Петрович. — Давление крови, нервные импульсы, состав крови отличные. Во время свидания они улучшались прямо-таки по минутам. Отлично!
Он опустился на тот же табурет, на котором недавно сидела Ольга, улыбался дружески; словно был знаком с Валентином сто лет. Клава, то ли медицинская сестра, то ли молодой врач, вела себя сдержаннее, но глаза ее лучились улыбкой.
Валентин ждал, что его станут сейчас осматривать, как всегда делают в больницах, но Илья Петрович явно не торопился, а Клава — та вообще отвернулась, сказав:
— Пора позаботиться о вашем аппетите,
Что-то щелкнуло, и Валентин увидел маленький столик на колесиках и на нем какие-то тюбики не то зубной пасты, не то вазелина. Клава подкатила столик к кровати и, надев на лицо маску, объявила: