Предполагаем жить
Клавдией. С городским гостем они поздоровались наскоро. Мужиковатая рослая тетка всплакнула, обнимая племянника. Но некогда было слезы лить. Все вместе принялись укладывать на гумне привезенное сено, за тюком тюк.
– Конечно, хотелось деньгами получить, – объяснял на ходу Нико лай.
– Но Ваха-премудрый гутарит – потом расплачусь.
– Он всегда платит завтра и потом, – подтвердила баба Настя. – И жена – вся в него, Балканиха. Абманаты.
– Мы тоже стали смысленые. В первый день сказал ему: никаких жданок.
Берем сеном. Третья доля наша. Продавали станичным, на мес те. Кому
– за деньги, кому – под запись. А это решили сюда привезть.
Помаленьку разберут. Конечно, сено – не троицкое. Но косили в пади нах. Добрая трава. А зима свое слово скажет.
Закончили работу впотьмах. Ужинали во дворе, под яркой лампой.
Приземистый, черный от загара Николай рассказывал, пугая девчонок:
– Тута мы, в шалаше, ночуем. А рядом, за дубками, – волчий стан.
Сберутся и воют. У-у-у-у-у… – страшновато выводил он, вытягивая шею.
Девчата визжали от страха ли, удивленья. Малый Андрюшка вослед за дедом гудел: "Гу-у-у…" Клавдия подтвердила:
– Ничуть нас не боялись. Сберутся и воют. Развелось… А чего зимой будет? Они ведь на приступ пойдут.
Старая хозяйка пугалась:
– Не дай бог… – И к девчатам: – Чего возле Николая третесь? Дайте человеку поесть.
– А мы по нему скучились. И они завтра опять уедут. Аж на две недели.
– Уедем, – подтвердила Клавдия, на племянника глядя. – Все едем да едем… И никак не доедем.
– Не горься, моя доча, – не вдруг, но сказала старая Настя. – Не гне ви Бога. Вспомни, вчера лишь о куске хлеба думали да о работе, где бы сыскать ее, хоть на краю света. А ныне, пусть тяжело и в отъезде, но все же – на близу. И платят. Об хлебе уже не горимся, вот он, вдоволь. И, слава богу, войны нет и из хаты не гонят.
Клава рассмеялась:
– Спасибо, мама. Утешила.
– Ты не смейся над матерью. Старая ворона зазря не каркнет. Ведь было такое. Разве забудешь? Как выкидали нас из родного дома, кулачи- ли… Девчонушкой была, а все дочиста помню. Валенки со всех посымали, и с детвы. Нехай, говорят, кулачата мерзнут, быстрей подохнут. Мамочка чугун с пшенной кашей хотела из печи забрать. Не свел ели. Так и повез ли в Сибирькову балку, на голое место. Сколь там людей перемерло. Спа сибо папочке, он землянку враз выкопал, чаканом накрыл и печку сложил из дикого камня. Лишь-лишь успел – и его забрали, навовсе. Спасибо ма мочке, она успела нам дерюжки пошить, для тепла. А потом и ее забрали. Спасибо бабанечке, она по хуторам ходила, за подаянием. Наберет кусков и несет нам. Так и померла в дороге. И сеструшка Вера померла. А мы с малым Васюшкой два года по людям скитались, по катухам да сараям, по ка наша мамушка не убегла из ссылки да к нам не возвернулась. Это ли не казня? А вы смеетесь…
Все это было далекой, такой страшной, но правдой.
– Я не смеюсь, – недолго перемолчав, мягко сказала Клава. – И вправ ду, слава богу, что хлеб есть и крыша над головой, за работу платят.
И ты, слава богу, живая, – похвалила она свою старую мать. – На тебя, как на каменную стену, надежа. Держись помаленьку и этих оголтышей держи, – оглядела она ребятишек и тоже вспомнила свое недавнее: – А ведь были у нас в колхозе детские сады, школьный лагерь, пионерский. В станице, – похвалилась она племяннику, – детский сад был такой расхороший. Даже с бассейном, в нем плавали дети. А ныне все продали, все разломали дочиста. Какая-то страсть…
За столом смолкли, вздыхая: такая жизнь. Над двором, над землей смыкалась ночная тишь. Лишь на базах скотьих сонно гоготнул гусак, успокаивая своих. И в этой тишине услышали шаркающие шаги, бормотанье, легкое постукивание.
– Чурькова идет! – первыми догадались девчата и побежали отворять калитку.
– Либо стряслось чего? На ночь глядя… – сказала Клава.
– Да ей что ночь, что день, – ответила мать. – Она уж была у нас ныне.
– Здорово живете! – тонко проголосила гостья. – Простите, что не ко времени. У вас – люди.
– Все свои, – успокоила ее хозяйка. – Клава с Николаем подъехали.
Садись повечеряй.
– Прости Христа ради. А внук не уехал?
– Здесь он.
– Может, он меня возьмет, когда в город поедет? – жалобно попроси ла она. – Отвезет в больницу. Врачи мне помочь окажут. А иначе мне как жить… Мой сынок! – возвысила она голос. – Окажи мне помочь!
Бывало, твой папочка…
Старую женщину усадили и принялись ей доказывать наперебой, то
Клавдия, то баба Настя:
– Как он тебя повезет?.. Ведь надо направление от наших врачей, от ста ничных. Карточку твою… Тебя ведь в район возили. И там тебе чего сказали?
Отстраняясь от женского шума и крика, Николай ушел к летней кухне, закурил, позвав за собой племянника. И там его осенило:
– А чего мы с тобой зря время проводим? Давай поставим сетчонку.
Утром снимем. Вот тебе и уха, и жареха, – удивился он простоте своей мысли. – А то гость приехал, а его и ухой не накормят. Так в казаках не положено. Поехали. Сетка у меня набратая. Лодка – на месте.
– Да ты бы хоть отдохнул, – попеняла ему бабка Настя, услыхав раз говор. – Господь с ней, с рыбой. Обойдемся.
– Мы враз обернемся, – пообещал Николай. – Лишь поставить… Ка кая машина, – отмахнулся он от Ильи. – Тут два шага шагнуть.
Сборы были короткими: легкий пластмассовый ящик с набранной сетью да ключ от лодки. И пошли, оставляя позади яркой лампой освещенный двор, бабий говор и разом, уже на скотьем базу, растворяясь в теплой августовской тьме.
Луна еще не вставала; хутор скупо светил мерклыми огнями редких дворов и домов. Николай шел быстро. Илья же во тьме чувствовал себя неуверенно, то и дело спотыкаясь на рытвинах.
– Ты чего? – засмеялся Николай. – Как стреноженный, – но шаг за медлил. – Не в привычку впотьмах бродить, да еще без асфальта? Это у нас глаза кошачьи. Ночушка нам мать родная. Мы на воде днем и не бы ваем. Враз схомутают.
Затон был недалеко. Дохнуло в лицо пресным парным теплом. Камыши, стволы деревьев, лодка – все это брезжило, проглядывало в ночи.
Николай погромыхал цепной привязью, усадил племянника на корму и, оттолкнувшись от берега, полегоньку зашлепал веслами.
– Темная ночушка – нам подмога, – подсмеиваясь, повторил Нико лай. -
Когда колхоз доживал, этим и спасались – водой, рыбой. Зарплаты, считай, лет пять не видали. Работаем, пашем, сеем, убираем, латаем техни ку, а она уже – никакая, запчастей нет. Не работа, а казня. Но работаем… А зарплату лишь обещают: завтра да потом. Погодите, вот хлебушек уберем, продадим да вот подсолнушек продадим. И все как в трубу: увезут, продадут.
Начальство дворцы себе строит, в райцентре да в городе магазины открывают. А нам опять: потерпите да погодите. Или на коровник укажут: разбивайте по два, по три метра стены – кирпич. Ломами колотим, бьем, везем. Кто продаст за копейку, кто – во двор. А потом и вовсе – обухом в лоб: приехали из города крепкие ребята, называются "инвесторы", черные у них машины, вроде твоей. Приехали и сказали: "Все здесь теперь наше. Даже ржавый гвоздь не трогать".
Поставили охрану и за неделю все вывезли: технику, скотину, мастерские, мехток. Плиты бетонные: на перекрытиях, в силосных ямах, в гараже – все забрали. Насосная станция и весь полив, все трубы.
Котельную разбомбили. На нефтебазе баки из земли выдернули. И вправду – вплоть до ржавого гвоздя. С тем и убрались, "инвесторы".
Старые люди говорят: немцы в войну так не зорили. А свои – все под метло. Не надо пахать и сеять. Отдыхайте. Господи, господи…
Вспоминать тошно. Спасибо, тещина пенсия, без нее бы нам – решка: хлеба не на что купить. Бабка Настя спасала да Дон-батюшка и темная ночь. По весне рыба идет, исхитряешься, ловишь. Ты ловишь – и тебя ловят. Как карги налетят: рыбнадзор, милиция, девятый отдел, особый отдел, фээсбэшники, судоходная инспекция… Отовсюду: со станицы, из района, из города, омоновцев шлют с автоматами. Вроде враг пришел. И всем: давай, давай и давай. И никуда не денешься: плати и плати. Но исхитряешься. Посолишь рыбешки. Помаленечку продаешь. А бывало, начнут шарить по дворам, в погребах, сараях. И оставят ни с чем.