Прошлым летом (рассказы)
А потом все очень быстро кончилось. Колхоз начал помирать, усыхая. Еще на центральной усадьбе как-то ворочались, а здесь, на хуторе, в два счета все пропало. Даже останки тракторов, иную ржавую рухлядь словно корова языком слизала.
В райцентре, на речной пристани, день и ночь громыхая, грузили старье на баржи для заграницы. Платили наличными. И бугор, еще вчера щетинившийся от железа, обернулся блестящей стариковской плешью. Там даже полынь не росла, вытравленная соляркой да бензином.
Остался дед Федор сиротой. Поднимется утром, наскоро перекусит и по привычке в путь. Шагает легко, красный вишневый батожок лишь для вида. Неизменная фуражка. Никаких кепочек. Рубаха и куртка-спецовка застегнуты на все пуговицы. Крепкие башмаки и брюки. Никаких чириков ли, тапочек, при которых - черные пятки наружу. Никаких спортивных шаровар с непонятными надписями. Дед Федор в одежде строг. Он похож на отставного военного. Прямой как жердь. И шагает быстро, легко.
А хутор невелик. Три десятка домов. Чуть не половина - брошенных да разбитых. Много не нашагаешь. Раз-два... И вот он - Лысый бугор, где полеводческая бригада прежде располагалась. Теперь там плешь. Даже старая кузня исчезла. Ее Коля Бахчевник разобрал и сладил на своем дворе птичник.
Глядеть на пустой бугор мочи нет. Дед Федор отворачивается и плюет в ту сторону.
Раз-два... И вот уже старая школа чернеет глазницами. Памятник погибшим солдатам с выгоревшим добела железным венком. Развалины магазина. Считается центр. Сюда хлебовозка приезжает.
Раз-два... Надо бы шагать помедленнее, тогда и дорога длинней. Но такая уж привычка: быстро ходить.
Раз-два... Вот уже и хутору конец. Последние дома. Дальше - займище, Дон. Там деду Федору делать нечего.
- Волков боюся, - говорит он, тараща глаза и усы топорща, когда ему советуют собирать грибы да шиповник, ловить рыбу, чем по хутору блукать. - И водяного тоже боюсь.
Хутору конец - и походу конец. Надо разворачиваться. Непонятно, зачем ноги бил.
Бывает, что кто-то и встретится. Но с молодыми о чем говорить. Сверстников, считай, не осталось. А кто еще дышит, те в делах огородных.
- Здорово ночевали!
- Слава богу.
- Какие новости?
- Жук одолевает. И никакая отрава его не берет.
Дед Федор слышать не хочет про жука и отраву. Он морщится, словно сам ее откушал, и правится дальше. А вслед ему несется неслышное: "Шалается, как бурлака. Картошки бы насажал, лодырюка..." Дед Федор не любит, чтобы его жизни учили. Потому что у него своя правда: "Грядочки ваши... А тысячу гектар на одного не хочешь? А я могу. Меня профессора проверяли. Как штык... Тысяча гектаров. И везде - порядок. И урожайность... Грядочки ваши". Он поначалу спорил, доказывал, потом устал.
Рядом со старой школой, напротив нее, живет мой товарищ с женою - люди приветливые. Дед Федор заглядывает к ним на дню три раза. У них - телефон. Из станицы звонят, из райцентра, а то и вовсе издалека: "Передайте... Скажите..."
Дед Федор заходит во двор, кивая на телефонный аппарат, спрашивает:
- Ничего?
- Не звонили тебе.
- Ну и слава богу.
Старик присаживается, но поутру долго не сидит. Оглянутся - уже нет его. Сначала удивлялись, потом привыкли.
- С причудами... - вздыхает сердобольная жена моего товарища. - Возраст...
- Шестеренки постерлись, - говорит мой приятель, постукивая пальцем по голове. - Проворачиваются. И получается, что дед Федор - что овечка Шура... В одной поре.
У деда Федора живет на базу овечка-перестарка. Давно бы ее под нож. Он не режет. Раньше и покупатели находились, свои, хуторские: "Давай куплю, предлагали. - Жирку нагуляет, съедим. Тебе она ни к чему". Дед Федор таращил глаза, фыркал: "Интересно... К чему? А волна? Да я с нее шерсти на двое валенок настригаю. Своих заводи да ешь".
Волна - овечья шерсть - складывается в мешки и - на чердак. Там ее уже шашел погрыз.
- Интересно... Моя овечка, а он ее углядел. Еще покойная бабка гутарила: без овечки - ни варежек, ни чулок. Чем зимовать?
Товарищ мой порою излишне строг, но любит справедливость.
- Кувыркнулся умом старик, - делает он вывод. - Мыкается по хутору. Прибежал, сел, через минуту - подался. Чего приходил, сам не знает. Куда бежит, тоже.
Оно ведь и вправду: у людей - огороды, скотина. У деда Федора - ничего. Но вечно занят. Мне который год обещает:
- Дела поделаем - и сядем с тобой. Много кой-чего есть обсказать. Жизня...
Садились не раз. Обедали, чаевничали, хлебали уху. Было у нас время потолковать. Но все его обещания "много чего порассказать" укладываются в очень короткое: "Трактор был поломатый. Я его делал, делал. Починил, стал работать".
Сначала про детство: "Три класса кончил и бросил школу. Сто ошибок в диктанте, арифметика - ни киле, ни миле. А здоровый был дурак. Сел на прицеп, встал на сеялку, на жатке... За первое лето хлеба заработал в четыре раза больше отца. Зимой - на ремонте. Потом - на курсы. А потом дали мне трактор ломатый-переломатый. Я его делал-делал. До трех разов раскидывал и собирал. А он не ехал. А потом поехал. Стал работать".
Про войну: "Построили нас в шеренгу. Трактористы есть? Повели. А трактор поломатый. Я ему дал ума. Поехал. Стал работать. Таскал какую-то..."
Потом был немецкий плен: "Построили. Кто трактор знает? Привели. А он поломатый. Делал-делал. Поехал. Стал работать".
В плен попал он недалеко от дома. Здесь большие бои шли. Изловчился, ушел из плена. Немцев как раз прогнали. Явился домой, на хутор. Опять та же песня: "Трактор вовсе негожий. И запчастей нет. Я его делал-делал. Довел до ума. Стал работать".
Но это было недолго. Арестовали его, дали десять лет "за измену". В северных лагерях тоже трактор нашелся. "Ломатый-переломатый. Делал-делал его. Поехал. Стал работать".
Из лагерей "изменника" отпустили прежде срока. Четыре года отбыл, простили.
А дома, на хуторе, дали трактор. "Вовсе негожий. Одна кабина. С него все поснимали, дочиста. Я ему долго давал ума. От рук отстал. Но поехал. Стал работать".
И общее, про жизнь: "Работали... В поле и в поле. Уедем в бригаду, еще снег в балках. И до нового снега. Боронуем, сеем, культивируем, пашем. Уборка подходит. Солому стянули, снова пахать да сеять. А потом зябь - до белых мух. Да еще на целину пошлют. Там и зимой убирали, в тулупах. Всю зиму - на ремонте. И снова - весна. Как белка на точиле. Работали и работали. А ныне?.. Аж чудно... Сколько хлеба сбирали... Какие гурты, отары... Молодняк, дойные, матки, валухи. А ныне: ни колосу, ни мыку. Дикое поле... По тысяче гектар на человека обрабатывали. "Кировец" - это машина. Зацепишь три сеялки разом. Он прет. В газете про нас писали. Ордена давали. За хлеб. А ныне..."
Нынче на хуторе два стареньких колесных трактора. "Лягушата", презрительно хмыкает дед Федор. Но для него великий праздник, когда эти тракторы ломаются всерьез. Помучаются хозяева, идут к деду Федору. Он будет глаза таращить, усы топорщить, ругая новые времена:
- Бывало, съездил в мастерскую, проточил, фрезернул. А ныне?..
Трактор он сделает, потом будет всю неделю рассказывать:
- Поломатый... Прибегли. Помоги. А там - чистый утиль. Все на соплях. А чем делать? А где запчасти? Ты мне дай запчасть. Нету... И не откажешь, свои люди. Вот и кумекай. Насилочки, насилочки... Слава богу, кой чего... - Это он про запасы: всяких железяк у него полный двор. - Поехал. Будет работать.
Дед Федор доволен. Жмурит глаза.
Но такие праздники редки. У хуторских тракторят-колесников дел не много. Лишь сенокос: повалить траву, сгрести да свезти. И опять - на прикол. На хуторе тишина. Не то что бывало.
А этому былью целый век: "Три класса кончил и не схотел. Стал работать... В марте уедем в бригаду: боронуем, сеем, потом - просо, подсолнушек, кукуруза, культивация, а там - сенокос. Ни дня, ни ночи не знали. Лишь порты поменять отпросишься. Уборка заходит, озимые, зябь. В Казахстан запрут... А там - на ремонт. А в марте снова".