Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
И еще он вспомнил, зачем пришел сюда и что должен найти.
Бросившись в развалины бет-тохора, портной принялся яростно разрывать землю руками, выворачивать камни, — ломая ногти, обдирая кожу. Желтые пыльные смерчи вились вокруг него, от них струился тусклый болезненный свет.
В этом свете он наконец увидел то, что искал. На дне вырытой им ямы, глубиной более метра, лежал продолговатый предмет, обернутый в полуистлевший талес. Арье Фишер, он же Левко Жидовин, с трепетом протянул к нему руки, извлек из ямы и осторожно развернул.
Это был свиток Торы, такой же полуистлевший, как и талес, и так же покрытый бурыми пятнами запекшейся крови. Двое стариков спрятали его здесь в ту кровавую ночь, сто лет назад. Предатель, собственноручно зарезавший их в угоду новым своим друзьям, знал об этом. Но почему-то рука его, поднявшаяся на несчастных, не поднялась тогда же на слово Божье. Потом, в кровавой своей жизни, он с отчаянной лихостью рвал в клочья священные свитки из разграбленных и сожженных синагог, вместе с другими гайдамаками вырезал из старинного пергамента стельки для сапог.
Но эту Книгу, бывшую единственным свидетелем его предательства, он тогда не тронул.
Покачиваясь, Арье Фишер встал с земли и почувствовал, как душа его освобождается от чуждого присутствия.
Диббук исчез.
Желтый свет померк, и зной, до того плотно укутывавший тело Арье Фишера, сменился ночной прохладой. Он вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что уже не один на старом кладбище. Ему почудилось, что вновь появились призраки давних жертв. Но нет, это были живые люди, вполголоса читавшие молитвы и державшие в руках зажженные свечи.
Впереди всех стоял раввин Галичер. Портной не сразу узнал его. Рабби Леви-Исроэл приблизился, и тогда Арье Фишер молча протянул ему свиток, который прижимал к груди.
— Мы похороним этот свиток. — Голос раввина дрогнул. — Мы похороним его с исполнением всех обрядов, с молитвами и благословениями. Мы поместим его в специальный сосуд и похороним рядом с могилой мудреца и мученика Элиягу бен-Авраама, да будет благословенна память о нем… — Он замолчал.
Портной тоже молчал. Потом сказал:
— Да, этот свиток священный. Он содержит имя Божье. И еще — на нем кровь мучеников… Поистине, это святой свиток, — повторил он, глядя на огоньки свечей, горевшие в руках молчавших людей. — Что же — диббук отныне обретет покой?
Раввин неопределенно пожал плечами.
— Кто знает? — тихо произнес он. — Кто может знать, какое наказание будет назначено ему теперь? Может быть, его душа в конце концов окажется в аду, чтобы страданиями очиститься от грехов. Может быть, ей суждены новые воплощения в нашем мире. По крайней мере, для нее наконец открылся путь исправления — благодаря спасению этого свитка Торы. Правда, путь долгий, очень долгий и мучительный.
БАЛЛАДА О ТАЛИСМАНЕ
В Подолии птицы тем летом не пели,Тревожно ветвями вели тополя.Гуляли козаки Зиновия Хмеля,На Правобережье горела земля.Еврейская кровь их пьянила что брага,Познали местечки разбойный кураж.Была средь козаков лихая ватага,А в ней атаманом — Остап Барабаш.Он ведать не ведал про милость и жалость,Палил ему душу несолнечный зной…Однажды в добычу Остапу досталасьЕврейская дева красы неземной.Сказал он: «Я силой тебя не порушу.Дай руку, дивчина, и едем со мной.Крещением ты сбережешь свою душуИ станешь козаку законной женой».«Спасибо, козаче, — она отвечала, —За то, что меня принимаешь в семью.Чудесною силою я обладала,Теперь же я силу тебе отдаю:Ладонку надень из Иерусалима —Ее подарила покойная мать.Наденешь — и пули горячие мимо!Ни сабле, не пике тебя не достать!Я знаю, козак, ты меня не обидишь,Изведай же чуда, пусть пуля летит!Стреляй-ка, не бойся, и сам ты увидишь —Ладонка от смерти меня защитит!»Он выстрелил метко… Дивчина упала.Ей взгляд затуманил полуночный мрак.Она улыбнулась, она прошептала:«Теперь я свободна… Спасибо, козак…»И в память о ней он ладонку повесилНа крестик нательный, под синий кафтан,Коня оседлал, по-недоброму весел,Далече увел другарей атаман.Козаков повел за богатством и славой,В приморские степи, на горький Сиваш.Схлестнулась ватага с татарскою лавой…Остался один — атаман Барабаш.Из Крыма Остап сам не свой воротился.Ни саблей, ни пулею не был сражен.На угол с иконами перекрестился,А в полночь на берег отправился он.А там, над рекою, у старого тынаСиянье соткалось в ночной темноте.Привиделось, будто стояла дивчинаТо ль в саване белом, то ль в белой фате…Рассказ пятый
ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ
Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
Унылый осенний дождь, зарядивший с вечера, не прекращался всю ночь и продолжался утром. Меламед Борух Бердичевский очень не хотел выходить из дома в такую погоду — старые сапоги прохудились, а новых он пока что справить себе не смог. Отдавать же обувь в починку не представлялось возможности: подошвы и так состояли из сплошных заплат. Любой сапожник только развел бы руками.
Пересидеть дождь дома, уткнувшись в книжку и укутавшись в теплый старый халат, он тоже не мог. Ибо платили ему именно за то, чтобы каждое утро он приходил в хедер и учил десяток разновозрастных мальчишек грамоте и Торе. Надо сказать, платили гроши, но выбирать не приходилось: слабый здоровьем и не знавший иного ремесла Борух Бердичевский в свои двадцать пять лет не мог найти себе другого, более прибыльного занятия.
— Твой отец, благословенна будь его память, всегда хотел видеть тебя ученым, — вдруг сказала мать, молча наблюдавшая из своего угла за тем, как он обувается. — Сапожников больше, чем подметок, и портных больше, чем заплат, а меламед у нас один. Даст Бог, ты еще выучишься на раввина. — При этих словах темно-коричневая изрезанная морщинами кожа на ее лице словно мгновенно посветлела и разгладилась.
Борух в который раз подивился ее умению угадывать мысли. Выучить сына на раввина — это была мечта и матери, и покойного отца. Зелиг Бердичевский прожил несладкую жизнь: мальчишкой его забрали в кантонисты, потом двадцать пять лет он отслужил в армии, где его пытались насильно крестить. Борух помнил рассказ матери о том, почему в конце концов от его отца отступили.