5/4 накануне тишины (СИ)

66
— Всё верно, — бормотал Цахилганов, соглашаясь с собою. — У электрического света-на-крови оказалась Рыжая голова американизированного Чудища… Степанида, девочка моя, я не пойму, как ты стреляешь? Эта непостижимая меткость — откуда она? Я никогда не видел такой меткости у мужчин…
Очередная солнечная вспышка разомкнула пространство и время. Степанида расчёсывала перед зеркалом волосы, щурясь от небывалых световых бликов.
Она стояла в них, будто в летней сияющей воде,
и оттягивала расчёской наэлектризованные волосы
цвета спелой пшеницы,
но они потрескивали, искрили
и норовили раскинуться в широкую светлую паутину
— полукругом — полунимбом.
Юная дочь объясняла Цахилганову из нестерпимо поблёскивающего света, как ученица, быстро решающая задачи, не поддающиеся учителю.
— Я видела, как стреляют мужчины, — серебряно говорила-пела она. — Всякий мужчина насильно втыкает пулю в цель. И пуля противится этому, потому идёт к цели своевольно и капризно… А женщины стреляют много лучше оттого, что втягивают цель в себя. Моя пуля — поэтому — совсем, совсем ручная. Моя пуля намагничена мною… Да, мишень сама льнёт к моей пуле — поскольку я втягиваю мишень в себя усилием воли. Теперь ты понимаешь что-нибудь?.. У меня, у женщины, обретается единство пули и мишени –
союз — палача — и — жертвы — любовное — горячее — точное — соитье — смерти — с — жизнью — в — котором — всегда — побеждает — смерть — победоносная — смерть — во — имя — продления — жизни — во — имя — спасенья —
а у тебя, как у мужчины, происходит их взаимоотталкиванье, противоборство — жизни и смерти… Ну, что? Представил? Ах, ты ничего не понимаешь! У вас пуля и мишень сопротивляются друг другу,
отсюда у мужчин помехи
в стрельбе.
67
Юная дочь жёстко щурилась, похожая, со вздыбленными волосами, то на радостное пшеничное Солнце —
то на зловеще искрящую Медузу Горгону.
— Тогда… — соображал в полусне Цахилганов. — Тогда ты должна слиться усилием воли со своей целью — с Рыжей головой. Ты — с Рыжей головой энергетического Чудища… Значит, женщина, втягивающая цель в себя, сливается с целью. И, поражая… жертву, поражает одновременно — себя? Неизбежно — себя? Тоже?.. Поражает себя, как цель?
Чтобы — поразить — цель — стреляющая — женщина — должна — стать — жертвой — своего — выстрела…
Степанида озадаченно молчала где-то поблизости,
в стеклянном,
усилившемся до тонкого звона,
блеске.
И Цахилганов обрадовался тому, что дочь беззащитна. Да, обрадовался, почувствовав, как он…
— чем — беззащитнее — женщина — тем — сильнее — мужчина —
вдохновлён.
— Вот почему нельзя давать женщинам в руки оружие! — предостерёг её Цахилганов. — Стреляя в другого, они стреляют в себя!.. Стрелять в живое для женщины самоубийственно. Я запрещаю тебе это!
— Но Рыжая голова…
— Стреляй, как и стреляла, по бездушным целям! — размахивал он руками в палате реанимационного отделения. — Слышишь? А про остальное забудь.
— Но Рыжая голова бездушна. Совершенно бездушна, как совершенно бездушно всякое зло. Значит, это не живая цель, — лепечет, лепечет его умненькая дочь. — Если она несёт людям вымирание, она есть смерть. Я убью смерть страны. Моей страны…
— Не втягивай в свою душу бездушие, Стеша!
68
Цахилганов хотел бы сейчас долго и горячо молиться —
о том, чтобы мужчинам было даровано мужество,
а женщинам любовь,
но не схватка с нечистью.
Однако не смел. Потому что понимал: там, где теряется мужество, не живёт любовь, умирает любовь –
она умирает. Но не надо, не надо об этом…
Две бледненькие беспомощные Медузы Горгоны с расчёсками коротко глянули на Цахилганова:
из домашнего зеркала — и из комнаты дочери.
— Ну, зачем? Зачем тебе сливаться со злом?!. Ты же боишься греха, Степанида? Греха самоубийства? Так?
И вот уж нет двух Медуз Горгон — два пшеничных Солнца сияют: в зеркале — в комнате.
— …Так, — озадаченно размышляла Степанида, будто светлая тень света. — Но любой смертельный героизм — самоубийство… Идти на смерть за други своя — самоубийство? Или героизм?
Или героизм есть самоубийство?
Цахилганов не знал ответа. И тогда Степанида ответила за него:
— Героизм это исправление накопившегося негодяйства или разгильдяйства единым рывком… Чем пышнее расцветает негодяйство, тем больше и больше обездоленных вокруг. Преизбыточность же негодяйства устраняется героизмом. Героизмом, ставшим неизбежностью…
Н-да. Похоже, лишь поколенье отборных подлецов способно породить племя великих героев.
— Но, Стеша, — словно в потёмках, наощупь, искал ответ Цахилганов. — Почему именно ты должна… Не понимаю!
— А нам уже ничего не осталось, кроме героизма! — взмахнула она расчёской. — Вы, отцы, не оставили нам другого выхода, кроме… самоубийственного. Всё остальное будет предательством по отношению к стране
и народу.
69
Ну вот, опять: народ! Страна!..
Нет, с его дочерью надо разговаривать как-то иначе
в разомкнутом пространстве и времени.
— Всё так, Стеша. Но…
— Так! Так! — сияет пшеничное Солнце с расчёской, застрявшей в волосах.
— Но… Не думаешь ли ты, однако, что любишь страну и людей сильнее, чем любит Бог? — осторожно спросил он Степаниду, которой не было в палате.
Она откликнулась не сразу — ответила-спросила:
— А если я и есть орудие Его любви?
— Орудие смерти, значит…
— Но — смерти — во — имя — жизни? Во имя жизни угнетённых людей? Которых в будущем ждёт вымиранье? Так?.. Ради жизни обречённых на гибель я должна…
Степанида спрашивала беспокойно кого-то — и всё не могла выбраться из взаимоперетекания чёрно-белых смысловых потоков,
— жизни — в — смерть — смерти — в — жизнь —
и Цахилганов понимал: спрашивала не его, потому что два пшеничных Солнца с расчёсками
отвернулись одновременно.
И зеркало померкло,
затем почернело,
а электрический треск
прекратился.
И только какой-то пономарь — или кто он? — уныло читал церковный псалом, читал далеко-далеко, в спрессованном окаменевшем времени, и выговаривал глухо, словно из глубочайшего шахтного подземелья:
«…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли. И гнев человеческий обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь…»
70
Затем наступило молчанье, образуя собою некую осязаемую сферу,
пустую, будто полое, ещё не осевшее, пространство выработанных шахт.
Лишь поскрипывало время, как поскрипывает над головою едва слышно километровый земельный пласт,
роняющий иногда с тихим шелестом
незначительную угольную осыпь…
Цахилганов протёр глаза: пыль, пыль… Однако в палате тут же почувствовалось раздражённое присутствие Дулы Патрикеича.
— Нашлась защитница! Тоже мне, боец Степанида. Мы как-нибудь без сопливых обойдёмся! — взъерепенился старик. — Ещё как обойдёмся, калёно железо,
ууууу: придёт час.
Цахилганов заметно оживился. Он сбросил байковый халат, будто для ближнего боя.
— Патрикеич! А ну-ка отрапортуй. Готов ли ты для расправы с нами, с усиливающимися хозяевами слабеющей жизни? И в первую очередь — с Рыжей головой,
пытающейся заменить людям Солнце,
а? С Рыжей головой, являющей собою анти-Солнце? — весело спрашивал он старика, подразнивая. — На Степанидкиной ты стороне? Или же, напротив: начнёшь работать на нас, новых хозяев старой жизни? Может, построим ещё с тобою, старичок, лагерный капитализм? Мировой лагерный крепкий,