5/4 накануне тишины (СИ)

Неужто именно нам с тобой –
со — старым — энкавэдэшным — хрычом — как — с — редчайшим — образцом — абсолютной — непоколебимости — совершенной — цельности — то — есть?
34
— Кто ты? — резко спросил Цахилганов себя Внешнего. — Если ты — моя душа, вышедшая из-под управления, то почему ты — не во мне?
— Нет, я только часть твоей души. Та часть, которую ты давно потерял. Точнее, предал.
— Это я — отторг тебя от себя?
— Отторг, отверг — какая разница?
— Лжёшь! Никакая ты не часть моей души. Ты — макрокосм.
— Тут нет противоречия. Ибо всё — во всём… А вот ты попробуй теперь справиться со своей душой, не особенно-то тебе уже и принадлежащей — частично отторгнутой, то есть. Или преданной тобою — частично. Опасно болтающейся, то есть, в мире — и потому взятой пока миром под опеку. Из высшего милосердия, так сказать…
— Что значит, пока?
— Пока остаётся возможность для воссоединения души в единое целое, остаётся и возможность её спасения. Если, конечно, она воссоединится — в тебе.
— А если она воссоединится — вне?..
— Вне — это смерть. Но своеобразная. Тогда завершится твоё превращенье в полую, пустую, космическую оболочку. Она, полая, способна удерживать человеческое обличье лишь за счёт того, что пополняется вечно дурными эманациями живущих — да, насыщается она чужими страхами, похотью, злобой до необходимой персонификации.
Larwae… Мятежный, неупокоенный, хищный полый дух, в которого превращается душа умершего злого человека. Ну, это по-римски, а по нашему…
— В лярву, что ли? В летающее полое космическое корыто? В беса?.. Погоди, макрокосм, что ты этим хочешь сказать? Выходит, я — я! — нахожусь в состоянии психической мутации?.. Или это вся человеческая цивилизация перерождается нынче в цивилизацию бесолюдей?.. Слушай, зачем ты заводишь меня в дебри таких рассуждений? Ведь для чего-то — ты меня в них заводишь? Отвечай: для чего?
Внешний то ли обиделся сразу —
то ли просто уклонился от ответа:
— Ты хотел бы, чтобы я бросил тебя? Такого? Ущербного… Признаться, мне самому того же хочется. Но ты несёшь наказанье — значит, ты не безнадёжен. Потому я с тобой и нянчусь. Это очень хороший знак — твоё хм…наказанье.
— Что? Что — хороший знак?! О каком именно наказаньи идёт речь?..
И Цахилганов понял, о чём промолчал Внешний —
о мёртвых клетках. Вычеркнутых природой. Потерявших возможность к воспроизведенью жизни.
35
Зато московский консилиум десятком уверенных голосов — заявил: частичные сбои в организме Цахилганова, скорее всего, начались ещё в юности, а затем, много позже, закрепились под влиянием неких провоцирующих психических факторов (?!?)…
В том возрасте, когда родилась его Степанида, у него, видите ли, уже наблюдались какие-то отдельные сбои!
А она, между тем, похожа именно — на отца! Дочь…
Только глаза не его: серые, но иные. У Цахилганова — будто оцинкованные, а у дочери — прозрачные; то пасмурно-дымчатые — то льдистые. И для ухоженной, светской барышни — слишком, слишком, конечно, холодные. Прямо антарктические глаза какие-то временами бывают у неё, ёлки-моталки,
— ну — чистые — айсберги — угрожающе — покачиваются — перед — Цахилгановым — будто — перед — Титаником.
— Наша задача, отец, состоит в том, чтобы очистить свою землю от таких, как ты. Иначе у нас не будет будущего. У человечества — не будет будущего. Это ты хоть понимаешь?
— Да уж как не понять! Знамо, не будет. Плесни-ка мне ещё твоего скверного чаю. Зубы подчернить. Для пущего устрашения потомков.
Расхаживает сердитая Степанидка с чайником по кухне, мотается плёткой за её спиною пшеничная коса.
— Пей! Истребитель правильной жизни. Не обожгись! Буржуй новой формации.
— Неужто? Тогда кроме чая мне ещё ананасы положены. И рябчиков пожевать — нет ли?
И то она сводит брови, то поджимает губы. Косится, как завуч или политрук:
— Будут вам рябчики. Рябчики-корябчики…
— Ой-ой-ой! Трепещу — и пищу.
Рассматривает Цахилганова, насупленная, неулыбчивая, изрекает с важностью:
— Ты можешь ещё образумиться, вообще-то.
— Я?!. Образумиться?!. А ну, брысь под лавку.
Только вчера с неё слюнявчик сняли, а сегодня она — уж кухонный Гарибальди! Джузеппе с чайником — орудием домохозяйки…
36
Может, и она считает Цахилганова психическим мутантом — представителем нарождающейся
разрушительной цивилизации
бесолюдей?
Ох уж эти небывалые вспышки на Солнце. Рыбы, полураспавшиеся заживо бледные медлительные рыбы всё возникают перед глазами то и дело…
М-да — неладное — что-то — творится — нынче — с — миром — шизует — что — ли — он — этот — мир?
— И, может, исключительно по вашей милости, — не преминул заметить Внешний. — Шизоидизация — не что иное ведь, как раскол. Если по русски-то. Раскол души, ума, раскол личности. Дробя себя, дробишь мир. Дробя мир, дробишь себя. А дробление есть распад. А распад есть смерть. А — смерть — есть — распад. Так-то! А кто у нас — дробитель по сути? А кто у нас — разрушитель клеток? Клеток, размеров, норм, правил, устоев, а значит и самого государства? Кто он?
— Ну, я, — добродушно признался Цахилганов. — Я,
я — жнущий — то — что — не — сеял — я — отбирающий — себе — то — что — принадлежит — многим — я — демократ — новый — рабовладелец — нагло — хозяйничающий — на — постсоветском — пространстве — я —
финансово усиливающийся человек слабеющего духовно мира…
А что? Пусть это буду я, чем кто-то другой.
Но Внешний продолжал, посмеиваясь
и не слушая его:
— …Кто он, разрушитель устоев, как не исчадие ада? Падший ангел, демон гордыни, сброшенный на землю? Носитель тёмного духа дробленья? Не он ли летает над шестой частью суши, торжествуя кровавую безбрежную свою победу? Раскол Союза, шизоидизация Союза — вот разрушительный пир его!..А ты — не демократ, нет! Русский не может быть демократом. Он или государственник, или он не русский. Но ты — испорченный русский…
Нет, ты не демократ,
ты — только демократствующий,
продажный русский.
37
— Так, — поднял руки Цахилганов. — Сдаём карты заново. Всё, что сложно, того не существует.
— Отчего ж так скоро? — изумился Внешний. — Отчего же не признать за собою того, что нашалил ты в этом мире изрядно?
— Да не то противно, что нашалил, — сконфузился Цахилганов перед самим собою. — Печально, что я принимал своё жизненное паденье за взлёт. И вот, всё у меня есть, а — печально…
Противно, право, быть жертвой — только жертвой своих же шалостей, когда ты — герой по сути.
— Ну, допустим, не только своих, — подловил движение мысли Внешний. — Не обольщайся. Твои шалости — лишь глупое продолженье тех великих шалостей, которые натворил в семнадцатом веке некий бесноватый мордвин, расколовший русское духовное единство, а потом не знавший, где укрыться от наседающих на него злых духов… Расколовший, размывший, раздробивший единое несокрушимое верованье сильного когда-то, великого народа. А дальше-то — уж само всё пошло распадаться в веках и душах.
И поди ты, останови, слабый человече, такую инерцию исторического распада!
— А! Не любишь патриарха Никона? — засмеялся Цахилганов над собою, тем — преданным им же. — Не любишь европеизации России? То бишь, онемечиванья? Всех немецких Романовых — не любишь? Не терпишь прогресса, значит?
— Вторая половина самого тебя не терпит его.
— …Скажи тогда, внешнее моё отраженье,
— незаметно — отслоившаяся — совесть — моя —
скажи: доколе нам носить раскол в душах? Раскол на Запад и Восток?
— До выздоровленья. До избавленья путей России от западных кривд.