День командира дивизии

- Тогда так... Два миноискателя дайте капитану Романову - он впереди пойдет, а третий пришлите с сапером ко мне, чтобы был под рукой при штабе. 
- Есть, товарищ подполковник... 
- Ну-с, товарищи, приказ будет таков. Пишите, Беличков. Первый батальон подходит к северной окраине Трухаловки и по сигналу врывается в село. Только гляди, Романов, генерал приказал так: не выйдет с Трухаловкой - не очень надо, на рожон не лезь. Если не займешь, наделай побольше шуму, оттяни на себя все, что там у них имеется, и прикрывай Копцова. Копцову... Беличков, пишите... 
- Пишу: второй батальон... 
- Так. Второй батальон выходит лесом на Волоколамское шоссе и седлает его, не допуская отхода противника. Пункт выхода - восемьсот метров восточное Трухаловки. И, как выйдешь, Копцов, сразу связывайся с мотобатальоном, а то, сохрани бог, перестреляете друг друга. Третий батальон - резерв. На марше следовать таким порядком: разведвзвод, первый батальон, штаб полка, второй батальон, третий батальон. Все. Выступать через десять минут. Управитесь? 
Не отвечая на вопрос, Романов спрашивает: 
- Разрешите идти? 
- Идите. Только смотри, Романов, осторожнее с минными полями... 
Романов выходит первый, за ним другие. 
В обжигательной печи, откуда уходит штаб, идут быстрые сборы. Тушат огонь в железной бочке и выкатывают ее наружу, завязывают вещевые мешки, открепляют провода от полевого телефона. Беличков дописывает приказ и подает на подпись Суханову и Кондратенко, Суханов складывает и прячет карту; все выходят: гасится одна лампа, другая, наконец погашена последняя - в печи темно; штаба здесь уже нет. 
По заметенной дороге, увязая в снегу, отворачивая лица от ветра, идем вдоль длинного заводского здания к шоссе. 
Батальон Романова уже на месте; бойцы стоят "вольно", некоторые присели на корточки; разговоров не слышно. Из поселка, чернеющего невдалеке, появляется темная колонна и направляется сюда - это подтягиваются другие батальоны. 
На правом фланге стоят разведчики. Их белые капюшоны, белые рубахи и штаны кажутся чуть синеватыми в призрачном свете снежной ночи; безмолвные, едва различимые, они похожи на взвод привидений. Здесь их осталось немного. Часть - те, что днем ходили с Родионовым, - уже отправилась вперед; всю дорогу они в качестве головного дозора и разведки будут идти на два-три километра впереди полка. Другие пойдут на некотором расстоянии по обеим сторонам и сзади, охраняя полк в походе. Эти группы уже где-то стоят по местам, невидимые среди снежной ночи. 
Суханов и Кондратенко идут в голову колонны. 
Здесь Родионов и его помощник, молодой, легкий на ногу нанаец Бялды. 
- Ну как, Родионыч? - неопределенно спрашивает Суханов. 
- Все в порядке... 
Вздохнув, Суханов произносит как-то по-домашнему, совсем не начальническим тоном: 
- Ну, пошли... 
Тотчас раздается тихая команда: 
- Смирно! За направляющим шагом марш! 
И полк двинулся. 
15 
Кондратенко и Суханов пропускают мимо себя батальоны. 
Проходят разведчики, потом темные ряды бойцов в шинелях, над ними колышутся штыки; проезжает пушка, выкрашенная в белое; невдалеке промелькнула быстрая фигура в телогрейке, туго подпоясанной ремнем, - это Романов, он и в поход не надел шинели. За батальоном следует обоз: десять - двенадцать груженых подвод, видны ящики с патронами и минами, угадываются вьюки с минометами; все это скоро будет взято на плечи; рядом с какой-то подводой идет санитарка-дружинница; на двуколке двигается кухня. 
В колонне заметен просвет, затем, держа интервал, идет штаб. Впереди ряды всадников - это конная разведка. За ними с портфелем идет Беличков, дальше работники штаба, выстроенные, как и все, по четыре. 
Потом опять батальоны, колонну замыкает машина, на которой смонтировано радио. 
Пропустив полк, Суханов и Кондратенко нагоняют штаб, занимают места во главе и идут со всеми, почти не разговаривая. 
Через четверть часа сворачиваем с шоссе на проселок. 
По-прежнему несется снег, подхлестываемый ветром, заметающий тропки и дороги, но шагать нетрудно: идущий впереди батальон плотно примял снеговой покров. 
Достаю компас; сейчас мы идем почти точно на север, удаляясь в сторону от немецкого узла сопротивления в Снегирях. Там продолжается бой: грохочет артиллерия, мелькают слабые вспышки орудийного огня, замутненные снеговой завесой; глухо и часто ударяют минометы; но пулеметная и ружейная стрельба не интенсивна. 
Шагаем и шагаем. Когда идешь в рядах, кажется, что поток поддерживает и несет тебя. На марше каждый о чем-то думает, но мысли словно текут сами, и потом трудно вспомнить, о чем думалось. 
И лишь время от времени, разглядывая на циферблате расстояние, пройденное минутной стрелкой, отмечаешь: позади километр, позади два, три с половиной... Вот и стрельба доносится глуше, вот и не видно белых зарниц, лишь самые резкие смутно доходят до нас. 
Входим в деревню. Это Селиваниха, которая в один день - в последний день немецкого наступления на Москву - несколько раз переходила из рук в руки и осталась за нами. Остановка. 
Деревня мертва. Меж пожарищ, занесенных снегом, но угадываемых по одиноким торчащим в небо печным трубам, стоят несгоревшие дома. Их немало, но нигде нет жилья. На месте окон везде чернеет пустота, в каждом доме на крышах и в стенах проломы с неровными, рваными краями - это прямые попадания артиллерии. 
И деревья около домов убиты. Некоторые надломлены, свалены, расщеплены, иные стоят, но и у тех и у других отсечены ветки, словно содранные и унесенные бешеным вихрем. 
Но вот как будто единственный целый дом. Может быть, там даже кто-нибудь живет? Иду к крыльцу, прокладывая тропку в глубоком снегу, открываю неповрежденную дверь, вхожу и вдруг вижу снежную даль, деревню, нашу колонну на дороге. Это так странно - видеть, словно в раме, зиму сквозь избу. Секунду спустя понимаю: противоположная стена снесена, другие уцелели. 
Колонна двинулась. Догоняю, занимаю свое место. Рядом с Сухановым и Кондратенко идет кто-то в белой одежде разведчика. Узнаю его - это помощник Родионова, нанаец Бялды. Здороваюсь, спрашиваю: 
- Много ли за войну убили немцев? 
- Мало, - отвечает он. 
- Сколько? 
- Восемьдесят шесть. 
- Не может быть? Вот так мало! 
Бялды поведет второй батальон, когда колонна разделится побатальонно. 
Вошли в лес. Идем узкой просекой. Сосны, словно наклоняясь над нами, смыкаются вверху. Кондратенко сверяется с компасом, я опять достаю свой мы повернули на запад и пересекаем, а может быть, уже пересекли линию фронта, не отмеченную здесь ничем, даже и не существующую в виде какой-либо материальной линии - окопов или проволочных заграждений. 
Полк идет и идет, описывая дугу, начерченную Белобородовым на карте. Обозы двигаются с нами. В лесу незаметен ветер, выступы снега по краям дороги, которую прокладывает колонна, не так высоки, как в поле. Главный очаг боя, где сосредоточиваются звуки частых и сильных разрывов, остался сбоку и даже как будто немного позади. 
Полк двигается длинной цепочкой, растянувшейся, вероятно, на километр. 
Ко мне подходит Тураков: 
- Хотите сесть верхом? Есть свободный конь. 
Я отказываюсь. 
Тураков идет вперед, и через минуту мне видно, как он не совсем ловко взбирается на большого белого коня, смутно вырисовывающегося на темном фоне неба. 
Мы шагаем, я ни о чем не думаю, впереди двигаются конники, и вдруг... 
Бах! Сильный близкий удар, белый взблеск огня. Все остановились, инстинктивно пригнувшись и присев. Метнулась какая-то лошадь. И снова бах! - удар и огонь! Слышится стон, затем негромкие крики: "Санитара!" 
Что такое? Неужели нас заметили и начали бить из миномета. Неужели просека пристреляна? 
Но сразу выясняется иное. Какая-то повозка, уклонившись в сторону от проложенной узкой колеи, попала на мину, скрытую под снегом. На другую наступила метнувшаяся в испуге лошадь.