Теода

Зеленая добыча, принесенная из леса, придавала комнаткам старых теток, руководивших работой, праздничный вид; от ее свежих ароматов слегка кружилась голова. На столе и на белых вязаных покрывалах высоких кроватей старушек лежало множество уже готовых гирлянд. Их набиралось так много, что они наполовину заслоняли картинки на стенах; сосновые иглы царапали лики святого Антония и святой Екатерины, а крошечные выпуклые листочки толокнянки свисали с их ушей темно-зелеными сережками.
У каждой из нас была своя задача. Младшим школьницам поручалось резать ветки, выравнивать мох и составлять букеты, которые девочки постарше прикрепляли к длинной веревке. Потом мы втыкали туда бумажные цветы, сделанные учительницей. Розы, пионы и лилии расцветали в ее пальцах с волшебной быстротой, под еле слышное звяканье ножниц, разрезавших шелковистую бумагу. «Они красивее, чем живые», — говорила Селеста.
Зеленые гирлянды выносили из домов и увешивали ими церковь и площади. Мы вплетали туда свою радость; вся деревня была украшена невидимыми и все-таки реальными цветами наших радостей; они озаряли все улицы, все закоулки; они так переполняли душу, что впору было задохнуться.
Вдали гремели барабаны, репетируя перед выступлением; там, где еще утром виднелись одни голые булыжники да пыль, возникали маленькие еловые рощицы; фонтан, обставленный цветочными горшками, утопал в геранях.
Вечером, в канун праздника, радость взрывалась громом выстрела из деревенской пушки. Мы засыпали в нетерпеливом ожидании рассвета. А вот и второй выстрел. Значит, это уже настала заря, та самая. Третий залп, четвертый. С каждым из них мы словно воспаряли к облакам. Потом опять спускались на землю. Наши сердца, истомленные предвкушением праздника, бились так же тяжело и глухо, как сердца, убитые горем.
А наши волосы, слишком обильные для тщедушных детских тел, для лиц, терявшихся в этих крутых завитках, раскидывались вокруг нас ковром неведомой буйной растительности. Мы изумленно убеждались в этом, проверяя их на ощупь и чувствуя себя истинными королевами. Ромена, я и еще тринадцать наших подружек были «белыми избранницами» послушниц Святого Розария — нам поручалось нести их хоругви. В такой день нас наряжали в белые платья. Легко себе представить, что это означало для девчонок, которые круглый год носили темные или пестрядинные одежки. Тут уж мы даже забывали о своих черных шерстяных чулках и грубых башмаках, подбитых гвоздями!
Вот таким образом мы и сопровождали Господа в его триумфальном шествии по деревне и окрестным полям. Трижды за это время кюре останавливал процессию, чтобы Он отдохнул на одном из цветочных алтарей, и пока музыканты били в барабаны, а маленькие певчие звонили в колокольчики, все остальные, преклонив колени, возносили к Нему молитвы.
Уж Он-то, наш Бог, понимал, что Его созданиям хочется торжествовать и веселиться и надо позволить им это, а потому оставлял нам сплетенные гирлянды — ведь мы их делали в Его честь. И однако, Бог чувствовал себя на земле лишь гостем. В этот день праздник земли был так великолепен, что его одного хватало с лихвой. Люди, сотворенные Богом, проносили Его по лугам, которые Он даровал им. Но был ли Он тут у Себя дома?
«Какие дикари! Они способны на все!» — вероятно, думал Он, глядя на их сильные сжатые кулаки и мощные челюсти и вспоминая об их прегрешениях; но когда Его ставили на очередной зеленый алтарь и Он видел уютные домики в цветах, дорожки, посыпанные опилками и обсаженные елочками, это зрелище, должно быть, умиляло Его.
Жаркое июньское солнце сияло над головами шествующих. В день праздника Тела Господня погода всегда бывала прекрасная. И снова чудилось, будто в мире существует лишь одна наша деревня — Терруа, а всего остального вовсе нет. По крайней мере, для нас. Да и вспоминали ли мы когда-нибудь о чем-то другом? Наша вселенная кончалась здесь, на краю плато. И мы вполне довольствовались ею. Даже горы и те исчезли; вместо них к небу вздымались облачные миражи, только повторявшие форму гранитных вершин. Зато Терруа — наша Терруа! — была сегодня такой реальной и близкой (протяни руку и потрогай!), такой яркой и прочно стоявшей на земле; незыблемыми казались даже болотистые луга, где ветерок гнал волны трав к двум округлым, заросшим соснами холмикам, которые высились, точно пара островков, среди этой изумрудной ряби. А сверху качались, полоскались по ветру, едва не срываясь с привязи, хоругви, украшенные золотой бахромой, на высоких древках, крепко зажатых в мужских руках: хоругвь святого Антония, покровителя деревни; святого Феодула, покровителя местных виноградарей; святого Иосифа; Святой Девы — желто-розово-пурпурно-белая, и пятнадцать маленьких хоругвей Святого Розария. Я несла голубую, с образом в середине.
Каждый участник процессии чувствовал себя наверху блаженства, каждый был на своем месте, счастливый и настолько красивый, как только мог. До чего же прекрасно молиться Господу с радостью в душе, без принуждения, зная, что Он не осудит вас за это ликование, ибо Он-то и есть ему причина. До чего хорошо благодарить Его вместо того, чтобы просить о чем-то. И смеяться вместе с Ним вместо того, чтобы плакать. Мы и впрямь смеялись во время шествия, и смех наш был пристойным, почтительным, он скорее сиял в наших глазах, нежели исходил из уст; он делал женщин пригожими, мужчин осанистыми, а детей здоровыми крепышами. И никто больше не страдал от усталости после трудового года, никто не сгибался под гнетом своих грехов.
Но все-таки в этом году наша процессия не походила на прежние. Одно новое явление нарушило прежний порядок — явление, к которому мы не были готовы: великолепие Теоды. Оно было так разительно, что не заметить его было невозможно. Теода слишком долго скрывала его в себе и нынче выставила напоказ при ярком солнечном свете. Но эта красота не имела ничего общего с набожностью, да и не могла иметь: Теода и молитва были несовместимы. Это угадывалось с первого взгляда. Может, ей и хотелось бы походить на других. Она ведь была способна на гораздо более горячую любовь, нежели окружающие, и на гораздо большую отвагу, но ее бог звался не Богом, а мужчиной.
Господь же ревнив к любви, которую Его создания питают друг к другу. И тщетно Теода бормотала молитвы: она обращала их не к Нему; тщетно держала в руке зажженную свечу: пламя страсти к Реми, пылавшее в ее сердце, было куда более жгучим.
И это вносило смятение в процессию. Мужчин одолевало беспокойство; какая-то часть их существа тянулась к Теоде. Да и женщины помрачнели: в них зарождалась глухая ненависть к супруге Барнабе.
После шествия все расходились по домам. Девушка, чьей «белой избранницей» я была, согласно обычаю, пригласила меня к себе на ужин. Я очень любила трапезы вне дома: все мне казалось там и лучше, и вкуснее.
После полудня мы играли на разукрашенных деревенских улицах, где еще витал запах ладана. Теперь мы смогли потрогать то, на что раньше можно было только смотреть издали; потом затеяли игру в прятки позади «зеленых остановок». Они уже утратили свой ритуальный вид, гирлянды и дорожки, посыпанные опилками, были разорены. Коровы, подходя к фонтану напиться, задумчиво чесали шеи о воткнутые в землю елки; козы бодались, сцепившись рогами, у подножия опустевшего алтаря.
Религиозный подъем мало-помалу выливался в обычную радость, хотя еще не совсем утратил свою торжественность. В общинном доме выпивали крестьяне и солдаты. Это здание во время праздника становилось сердцем Терруа. В нем бурлила жизнь, отзвуки которой разносились по всей округе.
— Слыхали, как горланят? — говорили женщины и дети.
— А теперь забили в барабаны!
Потом барабанная дробь вновь сменялась песнями с криками пополам.
— Только и думают, как бы нализаться! — причитали некоторые жены.
— Бога они забыли… — говорила моя мать.
Вечером, когда темнело, все как будто возвращалось на круги своя. В деревне вновь воцарялась тишина. Для моих родителей, как и для большинства сельчан, праздник был окончен; однако у других чрезмерная радость еще требовала выхода.