Улица Красных Зорь
А это были первые месяцы после смерти Сталина, и кое-что еще к лучшему менялось. Дедушка Козлов, к примеру, на Маленкова сильно надеялся, который "в Бога верует православного и для народа православного истинно коммунистическую жизнь собирается устроить".
- Попляшем,- говорит Ульяна,- да и попоем, раз такое дело. И выпить можно по такому случаю.
- Согласен, - отвечает Мендель.
И сыграли Ульяна с Менделем вторую свадьбу, собрался народ поселковый, все разодетые, все веселые да певучие. И тетя Вера с дядей Никитой на свадьбу приехали. Ульяна напекла, наварила, насолила, выпивки накупила. Лица у всех красные, как праздничные флаги. Все веселы, один лишь дедушка Козлов от выпивки помрачнел и громко начал какую-то историю рассказывать.
- Он мне кричит: разойдись отсюда! Я ему: ах ты, смердячий рот! За такие вещи, говорю, не в морду бьют, а в висок.
- Ладно тебе, дед,- говорит дядя Никита,- ладно настроение портить... Жизнь пошла веселая.- И запел: "Я другой такой страны не знаю, где так долго дышит человек..."
Дядя Никита если запоет, то обязательно хоть слово, да вставит не то. В спортивном марше пел не "закаляйся, как сталь", а "напрягайся, как сталь". Мендель же умышленно слова коверкал, шутки ради: "Две гитары за стеной жалобно заныли, кто-то свистнул патефон, милый мой, не ты ли?.."
Тут тетя Вера, в свою очередь тоже выпившая, заявляет:
- Подсладить бы...
И сразу несколько догадливых голосов с разных сторон:
- Горько!
Припала Ульяна губами к губам Менделя - не оторвешь.
- Будя,- кричат,- задавишь.
А дедушка Козлов ладони у рта сложил лодочкой.
- Брысь! - кричит.
Отпустила Ульяна Менделя, сняла с гвоздика отцовскую балалаечку, и начался общий свадебный перепляс с припевками. Уж кто как мог, так и плясал, а уж пел, кто в каком голосе. Даже бабушка Саввишна Котова запела, а дедушка Козлов говорит:
- Голосина как волосина. Так тонка.
Жердочка еловая, досточка сосновая.
По той жердочке никто не хаживал.
Перешел наш Мендель-свет.
Перевел Ульянушку...
Напоминаем, в народных песнях переход по жердочке-досточке через реку всегда означал любовь. Хоть и без песни всем было понятно, что Ульяна да Мендель - это любовь. Поздней ночью, когда уж все угомонилось, все разошлись и легли Ульяна с Менделем в лунном полусвете, спросила Ульяна:
- Менделечек, не боязно тебе, что у меня родинка слева?
- Что ж мне боязно должно быть?
- Старые люди говорят, родинка слева у женщины приносит несчастье мужчине.
- Бабские сказки,- говорит Мендель и целует родинку у левого плеча Ульяны.
Тогда припала Ульяна к Менделю и забылась надолго. Очнулась от детского плача. Давидка плакал, видно, приснилось ему что-то. Плакал уж несколько минут, да Ульяна не слыхала. Вот как любила мужа, даже о детях забывала, точно, кроме ее и Менделя, на свете пустота.
Однако, люби не люби, а каждый день жить надо. Пошли дни один за другим. На Пижме лед раньше времени сломало - значит, лето будет теплее обычного. И действительно, расцвело раньше. Брусничные кусты вечно зеленые, как хвойные деревья, а черничные меняют листву. Но и они к концу мая зеленью покрылись, и уж ягоды начали наливаться. В июле можно было чернику потреблять.
Как-то утром собралась Ульяна печь черничный пирог. Растопила печь, замесила тесто, помяла чернику, когда вдруг в дверь стучат. Мендель был на работе, Давидка в детском садике, Тоня к соседским детям пошла, кто б это? Отпирает дверь - Раиса Федоровна. Сразу в глаза бросилось: на улице жарко, а она вся в черном - туфли черные, платье черное, длинное, шляпка черная. Поздоровалась.
- Извините,- говорит,- я попрощаться пришла и кое-что передать. Меня Анатолий Федорович просил. Вот вазочку Тоне завещал и вот записку написал. Больше ничего не осталось, всю мебель в область забрали. Говорят - в музей.
- А что с Анатолием Федоровичем? - спрашивает Ульяна.
- Умер.
- Умер? - Ульяна от неожиданности и печали рот ладонью прикрыла, помолчала.- Когда умер? Я и не слыхала.
- Не удивительно. Вы ведь счастливая, а счастливые часов не наблюдают, газет не читают, ничего вокруг не видят. Я знаю, к вам муж вернулся.
- Да, вернулся,- растерянно говорит Ульяна, точно она виновата в своем счастье перед этой женщиной,- вы проходите... Извините, у меня руки в тесте, пирог черничный печь собралась.
Села Раиса Федоровна у стола, вынула из темной сумочки вазочку фарфоровую и на стол поставила, а рядом записку положила.
- Это Тоне,- говорит.
В записке были две строчки нетвердым почерком: "Я тебя люблю. Ты должна учиться".
- Когда это случилось?
- Неделю назад.
- Я и про похороны не слыхала.
- Хоронить буду в Абрамцеве, там, где мама, и папа, и Костя похоронены. Добилась. Мертвому выезд разрешили. Так что Анатолий Федорович теперь в дороге на родину. И я уезжаю. Слава Богу, никогда больше не увижу эти места, этих людей.
- А вот Мендель мой соскучился по этим местам,- сказала Ульяна,- я ему предлагала: если хочешь, продадим дом, поедем жить к тебе на Украину. Нет, говорит, мне здесь больше нравится.
Раиса Федоровна сидела у стола сгорбившись, подперев голову тонкими своими, аристократическими пальцами.
- В Абрамцеве я жить не собираюсь,- сказала она после паузы,- что мне там делать? Старого народа давно уж нет, отцовских столяров. Всюду одна и та же рвань, а руководят разжиревшие комбедовцы. Всюду светят красные зори, всюду красная астрология, от которой зависят наши судьбы.
- Где ж вы жить будете? - спросила Ульяна.
- Поеду в Литву, все-таки ближе к Польше, к Европе. Может быть, приму католичество. Мой брат был православный, верил в русского Бога, а мне это азиатское христианство не по душе... У вас муж еврей, я вам завидую. Я б и сама вышла замуж за еврея, за поляка, за литовца, только не за русского. Не люблю русских, ненавижу русских. Народ грубый, злой, а если доброта, то юродивая.- Она вдруг закашлялась, может быть, от подступившего к горлу кома ненависти, и кашляла долго, все не могла остановиться. Ульяна налила ей в стакан брусничной настойки. Раиса Федоровна сделала несколько глотков, вытерла губы кружевным платочком.- Я, конечно, на личное счастье больше не надеюсь. Как поется: только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою вьется нить...
Глаза ее были измучены злобой и страданием, а губы дергались, извивались, точно жестокая насмешка и горький плач боролись меж собой и каждый пытался вылепить из этих дрожащих губ свое, но ни того, ни другого не получалось.
Когда Раиса Федоровна ушла, Ульяна долго не могла успокоиться. От этого беспокойства пирог с черникой не получился, подгорел, лопнул, черника вытекла, что еще более Ульяну расстроило. Пришел Мендель с работы, сразу увидал - жена не в духе.
- Что с тобой? - спрашивает.
- Пирог подгорел,- отвечает.
- Не беда, новый спечешь.
Сходила Ульяна за Давидкой в садик, кликнула Тоню - сели обедать. Поели щей, Тоня спрашивает:
- Где же пирог?
- Пирог сгорел,- говорит Мендель,- но ты не расстраивайся, Тоня, я вам с Давидкой в поселковом магазине конфет-тянучек купил.- И дал тянучек.
Дети успокоились, а Ульяна все не может.
- Тебе тоже тянучек дать? - шутит Мендель.
- Возьми, Тоня, Давидку,- говорит Ульяна,- и пройдись после обеда. Погода, гляди, хорошая.
Ушли дети, и говорит Ульяна:
- Пирог жалко, но не в пироге дело. Тут Раиса Федоровна приходила, сестра Анатолия Федоровича.
- Потемнел сразу лицом Мендель.
- Ей что надо здесь?
- Пришла проститься, она уезжает, Анатолий Федорович ведь умер.
- Ну и что,- говорит Мендель,- знаю я, что умер. В поселке слышал.
- Знал и мне не сказал,- говорит Ульяна.
- А что в этом интересного? В поселке говорят: скатертью дорога. Воздух станет чище.
- Нельзя так, Миша, против мертвого. Это был добрый человек. Он вот Тоне вазочку передал и записку.