Генерал-фельдмаршал Голицын
Но сегодня переводчик то ли запоздал, то ли заболел, и капитан Шарп пребывал в великом затруднении. «Кто знать немецки?!» — вынужден он был обратиться к строю солдат. И здесь Михайло опять был первым.
— Э, да ты, Голицын, не токмо лучший стрелок, но и толмач добрый!
Михайло сразу и не узнал спрыгнувшего с коня царя. Петр был без мундира, в белой рубашке и матросских голландских пузырчатых штанах, загорелый до черноты. Все это лето царь был или на солдатских учениях, или ходил по рекам Москве и Яузе на небольшом ботике вместе с корабельным мастером Франции Тиммерманом.
— Вот, господин полковник, а ты все жалуешься, что к тебе из Посольского приказа толмачей не шлют! — Петр весело повернулся к поспешившему приветствовать царя полковнику Чамберсу. — Михайло барабанщик добрый, и стрелок отличный, и по-немецки так шпарит, что даже твой венец его понимает. — Царь добродушно ткнул пальцем в толстое брюхо Шарпа.
— Ваше величество, позвольте мне его к себе в толмачи определить, хватит парню в барабаны бить! — весело подхватил Чамберс.
— А что, пожалуй, и хватит! Быть тебе с осени, Голицын, при полковом штабе! — согласился Петр и спросил: — А кто же тебя немецкой речи-то выучил?
— Да в усадьбе, нашей, в Богородском, наставник был немец, а потом братец, князь Дмитрий, всю зиму немецкому и латыни учил! — бодро отрапортовал государю Михайло.
— А что же братец-то твой к нам в Преображенское не заглядывает? Мне ученые люди потребны!
И на этот царский вопрос Михайло ляпнул без всякой задней мысли:
— Да он в поход на Крым с князем Василием вдругорядь идет, весь в сборах!
— Весь в сборах, говоришь? А не думаешь ли ты, малец, что князь Василий со всем своим воинством от Крыма вдругорядь побежит?! — Царь смотрел так строго, что Михайло потупил глаза, молвил в растерянности:
— Того не ведаю…
— Не ведаешь, значит? Да ты не кручинься, думаю, и сама сестрица-правительница того не ведает. — Петр вскочил на лошадь и помчался вдоль солдатского строя. Но Михайло слышал, как стоявший сзади царя Чамберс вдруг сказал по-русски: «Для фаворита ретирада — лучшая ограда!» Царь громко рассмеялся на эту шутку и повторил: «Для Васьки ретирада — лучшая ограда?»
А Михайло понял вдруг, что с царем надо говорить осторожно. Впрочем, на другой день по приказу Чамберса Михайлу Голицына все равно перевели в штаб толмачом.
Второй Крымский поход
В Грановитой кремлевской палате было сумрачно, даже яркие лучи летнего солнца с трудом пробивались сквозь узкие окна. «Не палата, а погреб, — с раздражением подумала царевна Софья, — токмо боярам моим и в собольих шубах не жарко! А впрочем, умели строить и при прежних царях — летом в палате прохладно, зимой тепло! Токмо сумрак, сумрак!» Правительница оторвалась от своих наблюдений за устройством Грановитой палаты, снова стала слушать напевную речь любимца. Голос у князя Василия был такой медоточивый, что царевне захотелось вдруг прямо здесь поцеловать любезного друга в сладкие уста. С удовольствием оглядела роскошную фигуру любимца. Князь Василий не прел в шубе, как толстяк Ванька Троекуров, а явился в Думу (неслыханное дело) в польском нарядном цветном платье — должно, спешил с переговоров с французским посланцем Невилем, вот и не успел переодеться. И как шел Васеньке цветной — гетманский кунтуш — подарок нового малороссийского гетмана Мазепы. Только вот одно плохо — патриарх Иоаким так и зыркает, недоволен, видать, что Голицын не надел боярскую шубу, отступил от обычая. Да здесь не до поцелуев с милым — ишь как вслед за патриархом и бояре вприщур поглядывают на щегольской польский наряд Голицына, а кравчий Бориска нахально посмеивается в усы. Прискакал сейчас из Преображенского и объявил перед советом, что царь Петр дело знает, обучает своих солдат и потому явиться в Думу не сможет.
«Тоже мне полководец выявился — собрал толпу конюхов и бегает со своим потешным войском по подмосковным лугам, народ смешит! — Царевна брезгливо поморщилась. Потом подумала не без тревоги: — Ну а как подрастут у братца его конюхи и впрямь станут солдатами! Какое ни есть, а все войско: два полка! — И тут же порешила: — Надобно сказать Шакловитому, чтобы с Оружейного двора боле не передавал в Преображенское мортирцы и мушкетоны. Нам и самим они не для потехи, а для нового похода на Крым потребны. А то, что поход будет, дело у нас с князем Василием решенное. И не потому, что константинопольский патриарх Досифей слезные грамотки шлет да и цесарцы с ляхами о союзных обязательствах через послов каждый день талдычат. Нет, здесь большее! Нужна, ох нужна и мне и всем Милославским победа князя Василия. Будет Крым наш, и в Москве все недруги притихнут, и змеиное гнездо в Преображенском шипеть перестанет».
Правительница с высоты трона столь сурово воззрилась на Бориса Алексеевича, что тот сразу перестал улыбаться.
Между тем князь Василий зачитывал уже не слезную жалобу Досифея на турок, а послание валахского [10] господаря Щербана Кантакузина. Выходило, что он в случае нового выступления России супротив турок и татар выставит в помощь целое войско в 70 тысяч. Да и патриарх Досифей клянется поднять на Балканах целую христианскую православную рать сербов, болгар и греков.
Как Софья и ожидала (грамотки-то с Балкан она с князем Василием прочла еще перед советом), Боярская дума при этих добрых вестях сразу же оживилась. Куда делась боярская лень, даже толстяк Троекуров готов был к походу. А патриарх Иоаким, тот даже жезлом об пол ударил, точно узрел уже бегущих в страхе перед русским воинством басурман. Один только ближний боярин, князь Яков Никитич Одоевский заметил робко, что Крым-то от Балкан далеконько и меж ними Черное море лежит. А кораблей у нас нет!
— Какие там корабли, боярин! — прервал его Троекуров. — Мы в Крым на лошадках через степь прискачем!
— Да ведь однажды уже скакали?! — с нежданной смелостью возразил Яков Никитич.
От гнева правительница даже побагровела, поднялась, молвила жестко:
— Походу быть! И ты, князь Василий, снова поведешь войска! Так братец? — обратилась она к родному братцу царю Ивану. Сказала громко, потому как братец был не только подслеповат, но и глуховат.
На грозный вопрос правительницы он послушно закивал головой.
— Вот и славно! — успокоилась Софья. И, обращаясь к боярам, сказала уже без гнева, мудро, по-государски, как и полагалось правительнице: — А дабы не попало войско вновь на степные пожары, приговорите, бояре, объявить о походе всем ратным людям уже в сентябре, дабы в феврале все войско собрать в Белгороде. Тебе же, князь Одоевский, в Аптекарском приказе, как в прошлый раз, не мешкать, а самому со всеми своими медикусами в поход собираться!
— Ох и сильна правительница! — громко, так, чтобы слышала Софья, восхитился Иван Троекуров, а затем прошептал на ухо сидевшему рядом с ним старому князю Прозоровскому: — Поспешай, князь, приговорить поход-то! Не то как бы она всех нас в Белгород не отправила!
Старший из бояр не медлил, встал и пропел дребезжащим голосом:
— Спасать надобно единоверцев, бояре. Согласен с государыней-правительницей: походу быть!
На том Боярская дума и порешила. А в 1688 году по всем городам объявили поход на Крым.
На сей раз в Москве к походу готовились с великим тщанием. Чтобы предупредить летний зной, безводие и степные пожары, решили выступить ранней весной.
В сентябре бирючи прокричали и с высокого кремлевского крыльца, и повеем городам и весям России, дабы все ратные люди к февралю поспешали в лагерь под Белгород. В крепостце Богородской, что устроена была на границе гетманщины, собрали большие запасы муки и пороха. Все ратные люди получили по 9 алтын денег, чтобы не оголодать. Снова в лагерь под Белгородом слетелся разношерстный люд: шинкари — частники и квасники, пирожники и сбитенщики, чернозубые пропитые девки и развеселые молодцы с гетманщины. Лагерь гудел и ширился, веселился и матерился, пока воеводы в большом шатре князя Василия обсуждали план похода.