Воин

— Присядем здесь, — сказала Таллия, опускаясь на мраморную скамью. — Я устала.
Она погладила ярко-зеленый лист, и он воспрянул от этой ласки.
— Говорят, этот сад был создан по велению царицы Семирамиды. Еще один пример был, превращенный в легенду. Царица никогда не мечтала ни о каком саде. Ей было не до развлечений. Но это уже другая сказка. А сейчас слушай…
Таллия положила изящную головку на плечо спартиата. То был естественный жест влюбленной женщины. У бессмертных округлились глаза. Они наверняка доложат об увиденном Артабану. Но Демарату было наплевать на это. Будь его воля, он согласился бы навеки врасти в эту скамью, подобно Пирифою. Только чтоб рядом вечно была эта чудесная девушка, чьи губы тихо начали нежную песнь.
— Давным-давно, когда, точно не помню, но было это еще до подвигов Ахилла и даже до безумного поступка титана Прометея, давшего людям огонь. Быть может, это случилось, когда на земле был золотой век. Неважно. В небольшом городке жила девушка. И была она дивно хороша собой, столь прекрасна, что мужчины теряли голову и пронзали друг друга копьями, борясь за ее любовь. Но она не отвечала взаимностью на их домогания. Ведь это очень скучно, когда любовь пытаются завоевать копьем. Чтобы выиграть эту битву, нужна не только сила. А витязи того времени кичились своей силой и верили лишь в силу.
И однажды пришел в этот городок бродячий художник, зарабатывавший себе на ячменную лепешку тем, что высекал из камня фигурки идолов. Не скажу, что он был искусным мастером. Напротив, фигурки его были грубы, в них не хватало той гармонии, которая превращает камень в прекрасную статью. Он пришел, чтобы вытесать очередную пару идолов, заработать немного серебра и продолжить свой путь. Ведь все художники — бродяги.
Но, высекая идола, он увидел девушку и каменный монстр превратился в розу. Она подивилась, так как никогда не видела цветка, прекраснее этого. Ведь резец художника заставил трепетать каждый лепесток, наполнил душистым ароматом сплетенное из прозрачных мраморных пластин сердце.
Девушка замедлила шаг и посмотрела на художника. А тот взял резец и подошел к мраморной глыбе. Он смотрел на нее, а его руки сами делали то, что он видел, что хотел видеть. И рождалось чудо. И мрамор распускался завитками волнистых волос. Пепельный хлад превращался в бархатистую кожу, а каменные губы страстно звали к поцелуям. Он выточил каждую мелкую черточку, он обозначил даже жилку, тонко бьющуюся на виске, а по мраморным паутинкам потекла живая кровь.
Люди признали: нет на земле творения, более прекрасного, чем это.
И девушка выбрала художника. Не потому, что он стал знаменит, а потому, что он понял ее душу.
Но…
Все рано или поздно заканчивается Но.
Он познал ее душу и воплотил ее в камне. Но ведь душа — не камень. Она дрожит, живет, меняется — сто перемен в одно мгновенье! Она учится любить и ненавидеть, страдать и заблуждаться.
Ее душа менялась. Быстрее, чем отрастают волосы. А он был тверд в своем убеждении, что постиг ее тайны. Но ведь душу нельзя постичь. Она непознаваема, словно космос, рождающий сверхновые звезды. Также и в душе рождаются чувства, которые никогда не встречались прежде.
Летели дни и он стал не узнавать свою возлюбленную. Она стала ему чужой. Его мечта воплотилась в статую, а эта девушка была не его мечтой. И так бывает: он влюбился в статую. А она ушла к другому. К тому, кто принимал ее такой, какая она есть, а не какая она была.
Вот и вся сказка.
— Я знаю, как его звали, — сказал Демарат.
Таллия с интересом взглянула на него.
— Как?
— Пигмалион.
— Ты очень неглуп, спартанец Демарат, — медленно выговорила ионийка. — И ты прав. Это действительно был Пигмалион. Но у моей сказки грустный конец. Боги так и не вдохнули жизнь в его мраморную Галатею. Ибо зачем оживлять то, что уже некогда было живым!
Спартиат поднес руку Таллии к своим губам.
— Это была прекрасная сказка.
— Это был прекрасный вечер. Я мечтаю о том, чтобы он когда-нибудь повторился.
Таллия вспорхнула со скамьи и побежала ко дворцу, где остановились царь и свита. Темнело и улицы почти опустели. И крохотные туфельки звонко стучали по мостовой.
Словно гранитные слезы, роняемые каменной Галатеей в ладони своего Пигмалиона.
* * *
Мардоний только что закончил докладывать хазарапату о состоянии войска…
Он вознесся высоко, быть может, так высоко, как и не мечтал. Царь внезапно назначил его своим первым полководцем, дав в помощники своего брата Масиста, Мегабиза, Тритантехма, сына Артабана, и Смердомена, сына Отана. Но командующий огромным войском, распоряжавшийся судьбами сотен тысяч воинов, должен был ежевечерне являться на доклад к тому, кто командовал всего одной тысячей. Одной! Но эта тысяча — воины с золотыми яблоками на копьях, лучшие из лучших, личная гвардия царя. А командует ею хазарапат — начальник царской стражи.
И Мардоний покорно шел к Артабану, докладывая ему сколько воинов отстало по дороге, сколько вина и мяса исчезло в бездонных желудках бессмертных и каковы настроения среди присоединившихся к войску бактрийцев.
Непрерывный марш от Суз до Вавилона утомил воинов и по предложению хазарапата было решено дать войску двухдневный отдых. Чинились обувь и одежда, лекари втирали мазь в стертые до крови ноги, кузнецы набивали подковы и меняли оси колесниц. Лишь об этом мог рассказать Мардоний в этот вечер.
Хазарапат выслушал его молча, не сделав ни одного замечания, затем пригласил к столу. Они сытно поели, а сейчас сидели у камина и потягивали терпкое вино.
Разговор не клеился. Слишком странный поворот произошел в их взаимоотношениях в последнее время. Ярые враги, они вдруг в один миг стали единомышленниками, почти что друзьями.
Мардоний хорошо помнил, как на следующий день после сорванного налетом киммерийцев бала сыщики поймали его за городом и доставили во дворец. Он собирался принять мучительную смерть, а вместо этого его встретили смеющиеся Демарат и Мегабиз, а затем принял лично хазарапат, на лице которого играла странная улыбка.
Странная. Мардоний до сих пор не мог освободиться от наваждения, что перед ним другой человек. Совершенно другой человек.
Артабан, как и прежде, был уверен в себе и властен, но в нем появилась какая-то непонятная сила, влияние которой ощущали все, кто находились рядом. Люди невольно втягивали головы в плечи, испытывая желание согнуться в поклоне, дикие скакуны забывали о своем неистовстве и с опаской косились в сторону вельможи, даже звонкие птицы — и те умеряли силу своего голоса.
И еще — Артабан внезапно стал рьяным сторонником похода на Элладу. По его воле закрутились шестеренки государственной машины, созывая полки, собирая дополнительные подати, создавая запасы оружия и продовольствия. Мардоний с долей ревности наблюдал за тем, как этот загадочный человек сдвинул с места сотни тысяч вооруженных людей и заставил их устремиться к Сардам, где был назначен сбор войска; как сотни кораблей из Кемта, Финикии, Кипра, Киликии, Геллеспонта и Ликии собрались в ионийских гаванях, готовые расправить паруса и устремиться к берегам Эллады.
Надо отдать хазарапату должное — он всячески подчеркивал, что первенство в этой затее принадлежит Мардонию. Однако Мардоний чувствовал, как из главного вдохновителя похода он превращается в простого исполнителя воли Артабана. Эта новая роль не слишком нравилась ему, но он готов был смириться, лишь бы войско дошло до Фессалийских равнин, а там… Ведь не ради красного словца Артабан сказал ему, что царь ищет сатрапа Эллады. Стать властителем этой земли было давней мечтой Мардония, и он никогда не скрывал своих замыслов.
Обо всем этом думал вельможа, наблюдая как темнеет сочно-алый пламень прогорающих поленьев. И еще он думал о Таллии. И думы о ней занимали его воображение куда более, чем планы покорения Эллады. Если бы его поставили перед выбором — Таллия или Эллада, — он предпочел бы обладать ионийкой. Ведь он любил ее как ни одну женщину на свете, а она вдруг ушла к старику хазарапату. Неужели здесь повинна та магическая сила, что вдруг стала исходить из его глаз? Или… Или лукавая ионийка просто поставила на самого сильного — на ферзя, который в любое мгновенье может стать королем. Царь Артабан! — Неплохо звучит. Впрочем, царь Мардоний — звучит не хуже?