Листопад
Когда мы пришли, собрание было уже в самом разгаре. Нас наскоро представили - "Николай, Дмитрий", - и взгляды присутствующих вновь возвратились в сторону выступающей худой девушки. Она стояла посреди комнаты, опираясь руками о спинку стула и что-то горячо вещала. Лицо ее, скорее, некрасивое, нежели наоборот, удлиненное, с тяжеловатой челюстью было покрыто легким румянцем возбуждения. Разные глаза - зеленый и карий лихорадочно блестели. Ко всему прочему, она была еще и рыжая.
Я не очень вслушивался в ее гневные филиппики, рассматривая саму выступающую и окружающую обстановку. Кажется, говорила она что-то о положении рабочих и о давлении мещанских предрассудков на психологию женщины. Да, по-моему, особо никто ее и не слушал. Все словно чего-то ждали. Брылястый парень в косоворотке, сидевший прямо за спиной выступавшей, пялил буркалы на ее задницу обтянутую черной длинной юбкой и часто сглатывал слюну. Его, конечно же возбуждал не смысл сказанного, а звуки женского голоса и шов сзади на юбке. И предвкушение.
А говорившая возбуждалась от своей собственной речи все больше и больше. Ее очаровательный румянец, который даже делал привлекательнее ее некрасивое лицо, сменился красными пятнами. Голос рыжей сделался хриплым и срывался. И вдруг она начала площадно, по-извозчичьи ругаться. Я с непривычки опешил, но остальным это было, видно, не в диковину. Распахнутыми глазами они жадно глядели на говорящую и ноздри многих трепетно подрагивали.
Так же внезапно ораторша прекратила ругаться, вскрикнула (я вздрогнул от неожиданности) и застонала, подала тазом назад, чуть согнулась и явно сильно свела ноги.
В первые секунды я не понял, что произошло, показалось, что ей плохо. Я даже сделал непроизвольное движение руками, чтобы подхватить, если она начнет падать. И тут же дошло: эта истеричка только что испытала сексуальную разрядку. Я слышал про такие вещи.
- Крестовская, - шепнул мне на ухо Алейников, - известная нимфоманка и трибада.
Крестовская явно положила на меня глаз. Я понял это потом, когда в дикой сатурналии сплелись голые тела, и моим телом целиком завладела некрасивая Крестовская. Некрасивая, да, но тем не менее, что-то притягательное в половом смысле в ней было. Не знаю что. Уж, конечно, не маленькие висячие груди с огромными коричневыми сосками, которые словно сумочки прыгали при каждом ее скачке: она оседлала меня сверху (эта необычная позиция меня, помню, безумно возбудила) и яростно и часто насаживалась, кусая губы и матерясь. При этом она два или три раза ударила меня по щекам, впрочем, не очень сильно.
После того, как я испытал пик возбуждения, Крестовская переместилась и начала терзать какую-то девушку. Комната оглашалась стонами и хриплым дыханием. Алейников занимался какой-то пышечкой, разложив ее прямо на столе с брошюрами.
Зрелище сапфийской любви снова возбудило меня. Заметив это, Крестовская опять переместилась ко мне, грубо толкнула в грудь - я не сопротивлялся: пассивная роль меня вполне устраивала, я не собирался в первые ряды революционеров, - свалила на спину и снова начала "насиловать". Мы лежали на когда-то длинноворсном, а ныне уж куда как повытертом персидском ковре. Крестовская-амазонка расположилась сначала ко мне лицом, раскачивалась, ерзала, что-то бессвязное причитала и сильно мяла узловатыми длинными пальцами свою грудь.
В этот момент со мной случилось нечто странное. На мгновение мне показалось, что Крестовская использовала меня как салфетку и отбросила. Будто полностью овладела моей душой, и я был удивительно пассивен не потому, что хотел этого, а потому что не в силах был сопротивляться. На какое-то время она просто подчинила себе меня всего, без остатка. Пока она властвовала мной, я себе не принадлежал. Женщина-вампир... Это странное ощущение мелькнуло и прошло.
Новоиспеченный офицер Алейников, закончив на столе с пышечкой, отвалился на стул и стал обмахиваться какой-то революционной брошюрой. Может быть, со статьями самого Ульянова-Ленина, засевшего нынче в Москве.
Давно уже закончили свои дела все революционеры-ниспровергатели, лишь Крестовская не унималась.
Ей всего было мало! Когда уже никто не мог более поддерживать этот марафон, Крестовская видя полное опустошение и усталость в душах как старых, закоренелых революционеров, так и неофитов, удовлетворила себя сама, расположившись на столе под лампой так. чтобы присутствующим было видно все ее красное и влажное подробно.
И я понял, в чем заключалась ее привлекательность - в необузданной энергии, которая светила в каждом ее движении.
- Ну как тебе Крестовская? - спросил Дима уже дома, выходя из ванной закутанным в махровый халат. - Кстати, сполосни свое хозяйство в растворе марганца, от греха.
- Замучила меня твоя революция.
- Ага. Она любит новеньких. Меня в первый раз тоже всего измочалила.
- Да, будет, что в Вильно вспомнить. А интересно, есть в Вильно революционеры?
Мы расхохотались.
- Слушай, -я рухнул в кресло-качалку. Раскачиваясь потянулся за бутылкой вина, ухватил ее, едва не уронив. - Как ты знаешь, я имел честь учиться в Казани. Ну там были, естественно, какие-то сходки, сборища, так, чепуха юношеская. Но таких страшных врагов царизма я там не видывал. В Москве все революционеры такие?
Я отпил из горла вина и передал бутылку другу.
- Нет. Есть настоящие, - Алейников лихо раскрутил бутылку и в два глотка опустошил ее. - Есть. Но с ними неинтересно...
...Да, это была она. Свидетели описали следователя харьковской губчека Крестовскую - рыжую, худую, с разными глазами. Только теперь она постриглась и носит короткие волосы. "Бешеная", - так охарактеризовал ее старик-обходчик, брошенный в камеру-двойку "за саботаж". Он сидел вместе с неким Пашкой, одноглазым дьяком, которого взяли, по-моему, за то, что он был дьяк. Пашка рассказывал старику, что творила Крестовская на допросах. Все ее давние наклонности получили развитие на благоприятной почве чекистских застенков. Она орала, била по щекам - для затравки. Раздевала Пашку догола, хлестала плетью, била босой ногой в пах, царапала, прижигала половые органы сигаретой.