Листопад

Он стиснул зубы, сжал губы. 
Я сдержалась, хотя обычно рука моя не дрожит в таких случаях. В Харькове покуролесила изрядно... 
Член у этого великана оказался таким, каким я хотела его видеть. Настоящий жеребец. Когда он засаживал мне, задрав юбку, протыкая как копьем, пытал меня, мне хотелось выть от животной радости. Я лежала на столе и меня дергало от каждого тычка. Он буквально мочалил меня, чертов жеребец. Я расстегнула гимнастерку и терла, царапала соски, забросив ноги в сапогах ему на плечи. Хлюпающие звуки только распаляли меня, и я тонка скулила. 
Потом, разрядившись от плотского желания, я привела себя в порядок, вызвала конвой и заставила связать арестанта. Они выполнили приказ, скрутили его, связали руки и бросили на пол. Когда красноармейцы вышли, я встала над его лицом, расставила ноги, присела и, задрав юбку, нассала ему на лицо. 
И только тут успокоилась. 
После Харькова меня окончательно переключили на связь с агентами за линией фронта. 
Но иногда, вот как сегодня, приходится ездить по обыскам, помогать нашим, если проводится серия облав по мешочникам-спекулянтам или отпетой контре, или просто брать заложников. 
Сегодня я с нашим Капелюхиным Ванькой и матросами поехала брать контру - какого-то профессора буржуазного права. 
Я вообще люблю брать попов, тыкать в их толстые рожи стволом нагана за их сладкие религиозные сказки. Я тебе тыкаю, а ты мне вторую щеку подставляй. 
Но профессор - тоже очень хорошо. Он тоже благородным рылом водит, от народа кары не ждет и не считает себя ни в чем виноватым. А за то, что всю жизнь сладко спал, сытно жрал, не желаешь отвечать, сволочь?! 
Капелюхин сам выбил дверь. А трусоват вообще-то Капелюха. Знал бы, что там офицерики засели с наганами, заставил бы матросов дверь высаживать и первыми заскакивать. Сколько раз видела - любит жизнь Капелюха. И над арестованными покуражится любит. 
...Дал ногой, вышиб профессорскую дверь. Что ж ты, профессор, замки-то не укрепил? Не ожидая, что народная власть к тебе придет, не думал ответ держать перед народом? Сейчас увидишь, где правда. Хватит, попил нашей кровушки. Теперь мы твою попьем. 
Рассыпались матросики по квартире, начали шуровать. А Капелюхин сразу к профессору. Да без разговоров его за седую бороду хвать! Разговоры в ЧК будут. Я уже тоже настроилась профессора за волосы ухватить и тащить с Капелюхой в разные стороны, как вдруг: 
- Папа! 
Я обернулся. Дочка профессорская. Молоденькая симпапуля. Целка. 
Я бросила профессора - и к ней. Завела в дальнюю комнату. 
- Сидеть здесь, сучонка ненадеванная! До конца обыска. 
В нетерпении я была. Велела матросам пальцами своими под хрен заточенными девку не трогать. А сама еле дождалась конца обыска. Даже не особо обращала, как там Капелюхин-герой профессора мордой его крысиной об стол возит, на зеленом сукне красные следы оставляет. Спрашивает его о золоте, валюте. Зря спрашивает, профессор все равно ничего ответить не может. И никто бы не ответил, когда его мордой об стол. В этом и есть высшая справедливость. Ты ему вопросик, а у него рот зубами занят, не отплевался еще. И не нужны нам твои ответы. Мы и так видим, что ты контра. 
Когда все уходили и уводили профессора, Капелюха мне гаденько подмигнул. Был бы он врагом революции, я бы ему с удовольствием яйца вырвала. 
Я прошла в дальнюю комнату, где нахохлившимся воробьем сидела дочка. 
- Как тебя зовут? 
- Ирина. 
- Знаешь, почему я не отдала тебя матросам? 
Прошептала одними губами: 
- Почему? 
- Себе оставила. Отца твоего я расстреляю, если будешь себя плохо вести. Поняла? 
- Поняла. 
- Тогда раздевайся. - не люблю я рассусоливать с такими. Быка за рога. 
- Зачем? 
Я улыбнулась: 
- Лечиться будем. 
Еще в Харькове, попавший в плен к белым товарищ Шерстобитов говорил: "Тебе, Крестовская, лечиться надо. У тебя все на половом вопросе замкнуто, даже классовая борьба. Потому ты и худая такая. Ты нимфоманка." Откуда только слов набрался, сволочь. Но меня такое устраивает вполне. А насчет худобы - может, у меня просто кость узкая. Если же у меня и болезнь, то приятная, наподобие чесотки: все время чешется и чесать приятно, получаешь удовлетворение. Я же не в ущерб работе. 
Ирина профессорская сняла блузку, вопросительно взглянула на меня. Мной уже владела привычная истома, чудился запах крови. 
- Догола! 
Я сама, не глядя более на нее начала раздеваться. Сбросила с себя все ремень с кобурой, тужурку, гимнастерку, юбку, сапоги, белье нательное. Даже косынку с головы. Я хорошо себя чувствую голой, из меня тогда прет животная страсть. Я дома часто расхаживаю голяком, если не считать одеждой мои деревянные шары, которые я ввожу в себя. Еще до революции я прочитала об этой восточной штучке в какой-то книге, Но сделали мне такую только в Харькове. Токарь выточил за полбуханки и стакан морковного чаю. Стоящая вещь оказалась. Она заполняет собой вечную сосущую пустоту во мне. А при ходьбе, когда я хожу, шары будто живые начинают шевелиться, надавливая, потирая внутри. Я могу ходить так очень долго. 
- Давай быстрее, - поторапливаю. 
И вот она стоит голая, съеживаясь под моим взглядом. Погань буржуазная. Все их подлое буржуазное воспитание и поповские сказки сковывают их тело, не дают им полностью наслаждаться, люди стесняются себя. В будущем раскрепощенном мире свободные пролетарии полностью возьмут от жизни все. И от своего тела тоже. Это будет светлый совокупляющийся рай всех трудящихся, где никто никому не принадлежит, и каждый свободен. 
Я прошлась по комнате и взяла с книжной полки небольшую статуэтку из слоновой кости. Для моей цели она вполне подходила - была длинной, не очень широкой, без острых краев и выступов. Это была скульптурка какого-то азиатского деда с узкими глазами, может быть ихнего монаха. 
Я подошла к посеревшей этой сучке, сунула ей в руки монаха, повернулась задом и похабно выгнулась: 
- Давай, вводи. 
Я хотела раздавить ее своим бесстыдством. 
- Давай, а то сейчас пойду твоего отца шлепать. Голову тебе его принесу и жрать заставлю. Пошла! 
Она с дрожащими губами ввела в меня статуэтку.