Трюкач

Э! Витья! Ты слушаешь, нет?!
Как же, как же! Газик… ты там… присмотри за…
Вэ-э! Я же сказал: девятое управление! Дай, подожди, дай я еще скажу! Что, в Ленинграде не наговорились? Я его сто лет не слышал! Дай, ну!… Ну, на!
Алескерыч, ты его извини, он уже плохо понимает. Мы с утра сидим!
Я-а-а?! – приглушенный рев. Ну-ка, дай! Дай, ну, скажу! Витья, он сам плохо понимает!
Сахла, Газик, Сахла, я сказал!. Алескерыч, спрашиваю, как дела? Звонили? Приходили?
Звонили. Приходили… – подтвердил Ломакин.
И?
Не застали.
Молодец! А старушка?
А старушка!!! – заорал Ломакин и чуть не проговорился.
Ладно да! Обижаться будешь? Я тебе за это ящик привезу!
Надо понимать коньяку. А старушка уже в ящик сыграла – и не коньяку. А Ломакин торчит один, как… перст, посреди квартиры и не вздумай гу-гу.
Дай, ну, скажу! – перехватил-выцарапал Газик. – Витья! Смотри, как смешно! Гурген у меня, ты у него, а у тебя…
Продолжай-продолжай, – обреченно сказал Ломакин. Натурализовавшись в Питере, воспринимаешь с годами кавказскую непосредственность как бесцеремонность, но неизбежность. Бакинец бакинцу когда отказывал?!
Ну, ты меня понял, да, Витья? Хорошие люди, не думай! Встречать не надо. Сами. Я адрес им дал. На один день всего. Или там, на два…, три… Они улетели уже. А ты все равно – у Гургена. А он у меня. А они тогда… ладно? Смешно, правда? молчишь?!
– Смешно. Я не молчу.
Обиделся? Слушай, что, обиделся? Газик явно обиделся за то, что Ломакин обиделся.
Не обиделся. Ключ у соседей.
A-а, знаю, да я им уже сказал. Хорошие люди, Октай, Гылынч и Рауф. Они аккуратные, не думай. Ничего не тронут, не перевернут. Ладно?
– Ладно.
– Я им телефон Гургена дал, чтобы тебе позвонили, как прилетят и придут. Еще не звонили?
– Еще нет… – Ломакин бессильно взбесился. Спаси меня от друзей!
Тогда ты сам позвони. А то они смущаются, ладно?
– Ладно.
– Ладно, здесь Гурген еще тебе, хочет… – потом треск и отбойные гудки.
Своротили-таки аппарат, чертовы пьяницы, кушающие и запивающие! Жди повторного соединения? Не жди? Чего жди?!
Ломакин дюбнул трубкой по рычажкам. Взвыл. Даже не взвыл, а издал ту непередаваемую гамму звуков, которая обычно накапливается внутри и не выпускается на свет божий, чтоб за буйного не приняли. Но, будучи в одиночестве, позволительно. Иначе – апоплексия, тяжелый невроз и действительное буйное помешательство. Эка! Конспирация! Октай-Гылынч-Рауф! Хорошие люди! Точно бы, вмазал сейчас Газику, будь тот рядом. Впрочем, не со зла ведь Газик, не нарочно. Откуда ему знать?…
А если Октай-Гылынч-Рауф наберут этот номер, он заляжет в АОНовой памяти. И если кто-нибудь поинтересуется в отсутствие гостей ломакинским АОНом на Раевского, то… ничто не забыто, никто не забыт! И вычислить адрес по телефонному номеру, мерджаняно-ломакинский адрес, раз плюнуть и растереть. И, главное, опередить звонком Октая-Гылынча-Рауфа – тоже бессмысленно. Что им сказать? Не звоните, гостинцев ваших не надо, встретиться с вами никак, и ничего никому про меня! Да и… АОН – такой, он такой, сволочь, он загрузит в память упреждение с того же самого ЭТОГО номера. Значит, на улицу идти, таксофон выискивать. Сейчас? Ну, не-е-ет! На сегодня Ломакин надышался свежим воздухом. Инстинкт вцепился мертвой хваткой и не пускал на улицу. Хотя, надо признать, с неменьшим усердием инстинкт гнал Ломакина отсюда.
Но если на улице реальные, то здесь мнимые, детские страхи. – Замкнутое, пусть и просторное пространство. Нет здесь никого, нет! Ау! Ого-го-го! Никого! Кому быть-то?! Разве тень старушки?! Никого!
Он еще раз аукнул, проогогокал. Дождался, пока осядет эхо.
Не дождался повторного звонка от Гургена-Газика. Да, связь барахлит, что да, то да. Часами можно набирать. Сам не так давно пытался дорваться из Баку, со съемок, до Питера – производственная необходимость, а пришлось обойтись…
Под душем ощутил щемящую общую немощь. Уст-а-а-ал, уста-а-ал. И удары по печени проявились и громко заговорили о себе. Как алкогольный, прощально-гургеновский, так и каратэшный, подвально-душмановский.
Выспаться бы. И речи нет о переспать. Просто выспаться. А завтра… Ч-черт! Он намеревался завтра выходить на Кудимова. И вместо этого вынужден будет посвятить утро Октаю-Гылынчу-Рауфу. Гурген у Газика, Ломакин у Гургена, а у Ломакина… Смешно! Общее оживление в зале. Смех.
И ведь что? Ведь их запросто можно выдать за полномочных представителей той самой азербайджанской мафии. Чем не мысль? Долгонько, правда, придется им втолковывать суть. Услуга за услугу. Хорошие люди. Только смущаются. Ввалиться в неизвестную квартиру и обосноваться там по наводке из Баку – не смущаются. А звякнуть хозяину, мол, мы тут некоторым образом ввалились – смущаются. Хотя… благодарение их смущению! Если не звонили… Хуже если звонили и не застали. Он же, Ломакин, когда-а-а вернулся. И не в курсе. Зато АОН в курсе на Раевского. Надо будет с утра оповестить дорогих гостей: ну-ка, сделайте горячий перезапуск, нажмите… Ч-черт, а в какой последовательности и что именно нажимать? Чтоб он помнил. Ладно, завтра… Еще немножко, и уснет, стоя под душем.
Нет, он не уснет. Сквозь треск струй протискивались страхи детства: там, в коридоре, кто-то ходит, что-то с кем-то делает. Чем пристальней вслушиваешься, тем явственней кажется. Или не кажется?
Он привернул душ – тишина. Но гулкие капли еще больней забарабанили по нервам – умедленные, тянущиеся.
Коридор за дверью не издавал- ни звука, затаился. Именно затаился. Будь коридор просто пуст, то коридор был бы просто пуст. Если затаился, значит, есть кому таиться.
Ломакин скинул полотенце, в которое было обернулся, и оделся по всей прежней дневной форме. Не хватало ему еще уподобиться какому-нибудь балбесу из какого-нибудь триллера – голяком скакать из угла в угол, размахивая-помахивая… конечностями (а, кстати, тогда и, только поэтому видеопрокатчики маркируют кассету жанром: эротический триллер!).
Он вжался в кафель и распахнул дверь: врывайтесь, гады!
Никто не ворвался. Коридор не затаился, был просто пуст. Нервы, Ломакин, нервы! Спать, пора!
Он еще выждал, вслух усмехнулся и, распугивая темноту-пустоту, затопотал по уже изученному маршруту. К себе, к себе! Спать! Он еще и что-то такое радостное мурлыкал – взбрело где-то слышанное: День сегодня был такой хороший! Угу! Просто день хороший был!… Ведь доброе утро и день неповинны в том, что дел переделано лишь половина!. Если б хоть половина, а то и вовсе ничего! А кто повинен? А никто! День такой…
Никто не подстерегал его за углом – ни за этим, и ни за этим, а также ни за этим.
Ид-диот! Не мнимого следует опасаться, а сущего!
В отместку самому себе он не затворил дверь на засов, просто прикрыл. И улегся. На топчаны. Полагал, что и голову не донесет до подушки – уснет. Х-х-хрен в сумку! Он бы и уснул, но все и всяческие ночные звуки проснулись. На кладбище ветер свищет. На кладбище нищий дрищет. Невинно убиенная старушка шуршит? Тень. Пиковая дама. Три карты, три карты. Час бубны. Просто день хороший был! Угу! Просто день хороший был!
Ломакин проваливался в сон, но голова застревала в проломе и пучила глаза, хотя ноги уже отнялись, не чуя опоры. На новом месте никогда не спится. Прошлая ночь не в счет, тогда было спьяну. Лишние шорохи, щелчками сшибали сон. Старушка шелестит, старушка. Стой, слышишь? Испуганно присел на подстилке. Слышишь? Нет! Ходит! Слышишь? В зале. Слышу. Ходит? Ходит. Затворить али нет дверь? Затворить… Ломакин, преодолевая вязкий, желейный мрак, будто по горло в воде, доковылял до двери и задвинул засов. Опять улегся. Лежал неподвижно, но глаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны. Просто день хороший был! Угу! Просто день хороший был! Завтра будет лучше, чем вчера… Надраться, что ли? Чтобы как вчера. Отключиться и – ку-ку! Осталось после Елаева-Елдаева? Большой ведь был Смирнофф! Надраться и почувствовать разницу. Бессонница машет крылами в окне! Не спится, не спится, не спиться бы мне!