Трюкач

Потом – фильм. Надо сказать, Ломакин смотрел его не без любопытства – какой бы средненький он, Изверг, ни был, но углядеть его в первый и последний раз не помешает. Перед тем как Изверг ввергнется в черную дыру небытия. С отечественными лентами нынче так и только так: куда деваются? кому нужны? на кой?…
А вот дама-мулатка не досидела до финала. Минут через двадцать она чутко дрогнула лицом в сторону сумрачного колыхания портьеры (одна из выходных дверей с красным обозначающим плафоном сверху приоткрылась, хлестнул сабельный узкий световой луч). Настойчивый полушепот опоздавших, не менее настойчивый полушепот церберши: уже началось, давно началось, все равно мест нет!
Сабельный луч сверкнул и, – погас. Портьера успокоилась. Никого не впустили. Смотрим дальше! Есть на что посмотреть! Вот сейчас, как раз сейчас.
Дама интимно провела ладонью поверх его ладони – извинилась. И – бесшумно-бестелесно, выскользнула. Надо же! При самолетно-салонной тесноте между рядами – и ног никому не отдавила, и приподняться с втянутым животом никого не вынудила, и не зашипел никто!
То есть именно Ломакин чуть было не зашипел: куда, мол, вы, сейчас самое интересное, ради чего и стоило приходить! Вот досада-то! Именно вот сейчас, как раз сейчас… ни раньше, ни позже!
Вот ведь начинается: СПРИНТ ПО КРУТЫМ КРЫШАМ! Одним кадром, без перебивок, без монтажа! Сверху снимали, с вертолета, чтобы видно всем: без дураков!
Снимали в Риге. Тогда прибалты уже отделились, уже занеслись. А фильм уже почти снят. Только по крышам надо еще пробежаться в спринтерском темпе. Коллеги! Вы коллеги или кто?!
Эсшайтэ ф Российу, топчите сапокаами сфой крыши!
Да мы столько денег вбухали! Вы ж понимаете!
Фаши рупли нас не интэрэсуууют. У нас – латы- литы-кроны. Эсшайтэ! Наши крыши – этто музеееум, а фаши сапокиии…
Да мы… мы на цыпочках! Мы тихохонько! Мы подложим что-нибудь твердое – не проломим, не помнем!
Эсшааайтэ!
Спасло то, что вместе с Ломакиным по крышам должен был прыгать Улдис. Собственно он, Ломакин, Улдиса и догонял. Нелегкая это работа – догнать и перегнать Улдиса, прыгая по крутым крышам. Надо признаться, Ломакин перед спринтом перебросился парой-тройкой слов с Улдисом: Ты споткнуться можешь? У флюгера? – Да? Тогда я по черепице скачусь и – вдребезги. – А вон, глянь, там, карниз. Надежный, сам проверь. – Не стану я проверять… Ты проверил? И хорошо. А зачем? – Иначе я тебя не достану. – Да. Это – да. Что да, то да!
Благодаря Улдису мэрия милостиво соизволила позволить. Но только один раз… И если что-нибудь будет повреждено, наши экспееерты оппределяаат ущееерп и… не в руплях.
Они тогда ничего не повредили, кроме собственных ступней, спринт пришлось бежать в комбинированных ботах, сверху грубое-тяжелое-внушительное, снизу балетно-пинеточный подбой. Иначе ущееерп неминуем.
– Почему, кстати, у тебя сразу акцент проявляется, Улдис? Ты же по-русски – Как я!
– У нас в кооротее фее кофоряаат на сфоеоом.
– Только улицы называются по-кавказски. То- есть по-русски, но с кавказским акцентом.
– В каком смысле?
– А вот…
Они как раз прогуливались неподалеку от Домского собора, и улочка в Старом Городе именовалась (еще не латиницей, а прежней, не замененной еще кириллицей), грозила: Атриежу!
– Ax-так! – притворно вскипел Улдис. – Тогда сам иди в мэрию и сам договаривайся. На русском. С кавказским акцентом. Иди, иди!
– Нет. Уж лучше ты. Боюсь, не выдержу и что- нибудь у кого-нибудь там… атриежу!
Но спринт по крутым крышам у них получился славно. – И с оператором повезло – профи. А то ведь как бывает? Делаешь трюк – на экране туфта… Не потому, что плохо сделал трюк, а потому, что оператор отснял под таким ракурсом – проще было не делать трюк. Все впустую… Но тогда, в Риге, – получилось. И пусть Ломакин, – только тень звезды Ярского (тень, знай свое место), только каскадер-дублер. Но он то, Ломакин, знает. И Улдис знает. И сам Ярский знает.
Досадно, что мулатка не знает, не видит. И… Ломакин не знает, не видит. Он последовал за ней. Правда не столь изящно – и ногу кому-то отдавил, и шипения вслед наслушался. Зато успел.
Вышел из зала – посреди холла она. И никого. Запоздавшие гости исчезли.
Это для нее они исчезли. Ломакин моментально сообразил куда они исчезли. Церберши тоже нет, значит провожает дорогих гостей куда надо. А куда надо?
– Помочь? – уже играя игру, спросил Ломакин.
– Чем? – чуть улыбнулась она.
– Их проводили в директорский зал. Могу проводить.
Директорский – просто небольшой зальчик с двумя телевизорами, на экраны которых подается изображение то же самое, что и на всю аудиторию. То ли эдакий кабинет только для избранных, то ли вариант плебеи пускай на кухне жрут!
Дорогим гостям церберша внушила: избранные, вы, избранные. Экранчик, само собой, не такой большой, звук, само собой, не такой громкий-объемный, цвет, само собой, не такой яркий-контрастный. Зато – в креслах, зато можете курить (вообще-то не рекомендуется, но вам можно), зато обмен впечатлениями – да ради бога, хоть в полный голос.
Ах, вам не столько кино, сколько отыскать даму? Где же вы в темноте ее найдете. Вот кончится, тогда… Скоро, скоро. Еще час десять – и конец.
Избранные снизошли до согласия. Только нельзя ли тогда что-нибудь сюда же… вот, это вам… принесите.
Вообще-то не рекомендуется, но вам можно.
Дорогие-щедрые гости! Очень щедрые. Ломакин с дамой почти наткнулись на цербершу, которая, шевеля купюрами, шевеля губами, отсчитывала – сколько она в результате поимела. Нет, она честно принесет коньяк (коньяк они попросили) и орешков (орешков они попросили) и честно отдаст сдачу с мелочью (непременно с мелочью – мол, во как, до последнего рубля!), но пятерочку (в тысячах, разумеется), заранее усует к себе – эти буржуи новоявленные совершенно счет деньгам не знают!
– А вы куда? – от неожиданного испуга почти крикнула церберша. Она как раз усовывала пятерочку: себе – тут вдруг на нее и наткнулись. – Там занято! A-а… Это вы?
– Это я, нейтрально отметился Ломакин, НЕ ЗАМЕЧАЯ краешек недосунутой пятерки. – Наши там?
– Там, там! радостно подтвердила церберша. – Послали… и виновато предъявляя остаточные купюры.
– Тогда и на нашу долю тоже!
– Ломакин всучил церберше десятку и, по-прежнему НЕ ЗАМЕЧАЯ, повлек даму мимо и дальше.
Не заметить взгляд церберши в адрес мулатки – только слепой не заметил бы. У-у, мол, блядь подколодная, черная, разодетая, еще и чем-то недовольная, к своим кобелям идешь, они на тебя денег не жалеют! А тут околачивайся при, так сказать, храме искусств, до пенсии – пять лет, и всегда держи себя в форме, а оклад все тот же, мизерный. Поди попробуй не превратиться в цербершу!
Ломакин НЕ ЗАМЕТИЛ, тем самым молча посоветовав даме НЕ ЗАМЕЧАТЬ. Каждому свое.
Он предвкушал: так или иначе, но в директорский зал войдет первым и – ПРИВЕДЕТ С СОБОИ даму. Кто бы там в кабинете ни был, в каких бы отношениях с дамой этот кто бы там ни был. Быстрота и натиск.
Зря предвкушал. За два-три шага до кабинета она мягко отстранила Ломакина и спросила глазами: это там?
Там.
Спасибо. Извините. Я сама.
Здра-а-асьте, пожалуйста!
До свида-а-анья, спасибо!
Он запнулся на месте. Не из послушания, а из самолюбия. Неровен час – нарвешься на: Чего увязался?!
Она открыла дверь, вглядываясь в полумрак. – Плясали зеленоватые телевизионные тени.
– Тоня… Пришла Тоня…
Итак, даму-мулатку зовут Тоня – Антонина.
Итак, «кто бы там» непроизвольно обозначил свое к ней отношение. Голос был такой. Не барственный, но хозяйский. И… как бы это… близкий, очень близкий.
Другой вопрос – на черта даме эта близость? Потому что она резко обратилась к кому-то еще:
– Так! Зачем, вы его привели?! Я же поставила условие!
– Антони-и-ина! – умиротворяюще протянул кто-то еще.
– Вы присаживайтесь, присаживайтесь! – елейно пригласил, некто третий.