Стихотворения

1921
  
«Вашингтонское разоружение»
 
(Современная баллада)
 
 
В аду прошел тревожный гул
 
Из-за вестей о Вашингтоне,
 
И сам великий Вельзевул
 
Заерзал в ужасе на троне:
 
«Эй, — закричал он, — Асмодей!
 
Ты — черт хитрейший в преисподней.
 
Ты насмотрелся на людей,
 
Служа в их шашнях первой сводней,
 
Ты знаешь, что у них к чему,
 
Ловя оттенки в каждом тоне…
 
Я — понимаешь? — не пойму,
 
Что там творится в Вашингтоне?
 
Кто Хьюз? Святой или дурак,
 
От чьих проектов уши вянут?
 
Впрямь на земле для новых драк
 
Вооружаться перестанут?
 
Иль блеск „гуманнейших“ идей
 
Там служит только для парада?..»
 
«Ол-райт!» — ответил Асмодей
 
И пулей вылетел из ада.
 
 
 
Недели не прошло одной,
 
Как, образец натуры пылкой.
 
Плут Асмодей пред Сатаной
 
Предстал с лукавою ухмылкой.
 
«Ну что? С разоруженьем как?» —
 
Владыка ада зубы стиснул.
 
Черт, рожу скорчивши в кулак.
 
Так прямо со смеху и прыснул.
 
И — от стены и до стены —
 
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
 
То мощный хохот Сатаны
 
Встревожил все четыре эха.
 
Все черти, вторя Сатане,
 
Визжа, каталися по аду,
 
И даже грешники в огне —
 
И те смеялись до упаду.
 
А через час в аду — глазей! —
 
Висели (чудо! без изъяна!)
 
Портреты «адовых друзей» —
 
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана,
 
Портреты надпись обвела,
 
Вонючей писанная смесью:
 
«Склонился ад за их дела
 
Пред их заслуженною спесью!»
 
 
1921
  
Семена
 
(Из моего детства)
 
 
Самовар свистал в три свиста.
 
Торопяся и шаля,
 
Три румяных гимназиста
 
Уплетали кренделя.
 
 
 
Чай со сливками любовно
 
Им подсовывала мать.
 
«Вновь проспали! Девять ровно!
 
Надо раньше поднимать!
 
 
 
Все поблажкам нет предела!» —
 
Барин ласково гудел.
 
Мать на младшего глядела:
 
«Вася будто похудел…
 
 
 
Нету летнего румянца!.,»
 
Состоя при барчуках.
 
Тятька мой три школьных ранца
 
Уж держал в своих руках,
 
 
 
А за ним пугливо сзади
 
Я топтался у дверей.
 
Барин снова: «Бога ради,
 
Мать, корми ты их скорей!
 
 
 
Вот! — Он к тятьке обернулся. —
 
Сколько нам с детьми хлопот.
 
Из деревни твой вернулся?
 
Разве зимних нет работ?
 
 
 
А, с книжонкою мальчишка?!
 
Велики ль его года?
 
Покажи-ка, что за книжка?
 
Подойди ж, дурак, сюда!»
 
 
 
Я стоял как деревянный.
 
Тятька подал книгу вмиг.
 
«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..
 
Проку что с таких-то книг?!
 
 
 
Ну, стишки!.. Ну, о народе!..
 
Мальчик твой, по существу.
 
Мог бы лучше на заводе
 
Обучаться мастерству!..
 
 
 
Или все мужичьи дети
 
Рвутся выйти в господа?..
 
И опять же книги эти…
 
Сколько скрыто в них вреда!..
 
 
 
Дай лишь доступ в наше время
 
К их зловредным семенам!!»
 
Тятька скреб смущенно темя:
 
«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»
 
 
 
Я со страху и печали
 
На ногах стоял едва,
 
А в ушах моих звучали
 
Сладкой музыкой слова: [31]
 
 
 
«Ноги босы, грязно тело,
 
И едва прикрыта грудь…
 
Не стыдися! Что за дело?
 
Это многих славных путь.
 
 
 
Не без добрых душ на свете —
 
Кто-нибудь свезет в Москву,
 
Будешь в университете —
 
Сон свершится наяву!
 
 
 
Там уж поприще широко:
 
Знай работай, да не трусь…
 
Вот за что тебя глубоко
 
Я люблю, родная Русь!»
 
 
1921
  
Давно пора
 
 
 
Даль степную застилает
 
Предвечерний мрак.
 
По тропинке едет шагом
 
Удалой казак.
 
 
 
Едет, браво заломивши
 
Шапку набекрень.
 
Возле речки — камышовый
 
Старенький курень.
 
 
 
Сивый дед свои лохмотья
 
Греет у огня.
 
«Здравствуй, дед!» — Казак лихого
 
Осадил коня.
 
 
 
«Здравствуй, милый! Далеко ли
 
Держишь путь ты, друг?»
 
«На казацкий круг я еду,
 
На советский круг».
 
 
 
Дед вздохнул, перекрестился:
 
«Ох, как с плеч гора!
 
Уж давно пора б так, детки!
 
Уж давно пора!»
 
 
1921
  
Пугало
 
(Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде)
 
 
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
 
А я пожал удел посмертного бесславья:
 
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
 
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
 
 
Предпоследний самодержец всероссийский
Александр III.
1922
  
Кружево
 
 
 
Се — вход Чичерина в Лозанну.
 
Кому скажу: благоговей?
 
Кто будет петь ему осанну?
 
Нарежет пальмовых ветвей?
 
 
 
Не будет встречи вдохновенной,
 
Не будет также и креста,
 
У конференции надменной
 
Есть уязвимые места.
 
 
 
Чичерин их лечить не станет,
 
Но тронет этак раз-другой.
 
Сказавши тем, кто загорланит:
 
«Я ж тронул пальцем, не ногой!»
 
 
 
Все будет чинно и понятно
 
Дипломатическим умам.
 
Поговорят безрезультатно
 
И разбредутся по домам.
 
 
 
Из надоевшей всем кадрили
 
Очередные сделав па,
 
Начнут хитрить, как и хитрили.
 
Дробя слабейшим черепа.
 
 
 
Но наш Чичерин, мудрость эту
 
Не хуже зная, чем враги,
 
По очень скользкому паркету
 
Спокойно делает шаги:
 
 
 
Где нужно, сделает, как нужно,
 
Полунажим, полупоклон.
 
Отнюдь не выявив наружно,
 
Что прикрывает наш заслон.
 
 
 
И даже я — на что уж прыток! —
 
Себе обмолвиться не дам.
 
Пусть рыщут сотни следопыток
 
По запорошенным следам!