Измененное время (сборник)

— Эх, жизнь! Ишачу, ишачу, кручусь, а голоса нет.
— Ты что! Ты что! Я же слышала!
Оссиан молчал.
Еще посидели, вызвали хозяина, он принес вина.
— Ты, — вдруг произнесла сопрано, — ты показал мне… Ты показал мне, что ничего у меня с Клавой не выйдет. Ты… Ты возьмешь меня?
Он не ответил, как-то улыбнулся в полутьме.
Заснули как убитые в своей комнате, сопрано и меццо.
Наутро проснулись уже белым днем.
Оссиана не было.
Не было и его рюкзака.
Кровать стояла несмятая, как будто на ней не спали.
— Когда он ушел? Куда? — спросила сопрано у хозяйки.
Та начала жаловаться на больную голову и вроде бы даже заплакала, сидя у себя в закутке на высокой кровати.
— Не заплатил мне, да? — горевала она. — Ушел? Хозяин старается, старается… И бабы эти уезжают и все, не платят.
Что-то у нее в голове явно перемешалось.
— Мы платим за четыре койки! Чего это ты выступаешь? — спросила сопрано и осеклась, потому что хозяйка на нее посмотрела из-под платка. Ясно и насмешливо, безо всяких слез.
— А вот и не платите, — повторила она.
Видимо, знала, о чем говорила. Все у них было включено в обслуживание. Олл инклюд.
Сопрано вернулась к меццо. Меццо лежала и курила.
И вдруг сказала:
— А ты знаешь, это же был Призрак оперы. Помнишь, Клавдия говорила о своем учителе? Мазетти его приводил к ней. Если Призрак оперы дает три урока, то это на всю жизнь.
— Клавдия? Она мне ни о чем таком даже и не заикалась, — растерянно возразила сопрано. — А ты что, к ней ходила? Без меня?
— Да нет. Это мне вроде бы говорили про нее, — рассеянно произнесла меццо. — Не помню кто. Давно еще. В консерватории. Такая легенда. Подарил бессмертие. Вот она и мается.
 
Работа
Итак, что делать с сумасшедшей, с отбросом человечества, а она себя таковым не считает, это во-первых. Во-вторых, она уверена, что ей должны помочь, а на самом деле помочь ей некому, так получилось, знакомые люди ее избегают, а из родных, которые обычно и берут на себя это тяжелейшее бремя, у нее осталась только пожилая сестра, обремененная своей семьей. Той, которая психически больна, сестра логически объяснить ничего не может, доказать ничего не удается, переменить ситуацию нельзя, поэтому старшая только злится и уходит, уходит, уходит.
Зовут недееспособную Элла.
Она, кстати, очень и очень сохранна, то есть удивительно хорошенькая и молоденькая женщина с ярко-белыми волосами непонятного генезиса (происхождения): то ли она умеет их так красить, что других примеров такого гениального колера никто не припомнит, то ли она совершенно седая с юности. Скорее всего, второе.
При этом у нее золотистая мордочка, черные глазки-бровки, фигурка точеная, в старые времена говорили «фигурка фордиком» — т. е. задний бампер выпячен, но и радиатор тоже, а в целом держится прямо как струна.
Чудные ножки всегда на высоченных каблуках, платьица-юбочки как влитые. Короче, создана для любви, поклонения, удивления, для нежных слов.
Вопрос снимается сразу, как только она на эти слова откликается.
После первых пяти минут флирта дамочка поднимает неуклонный вопрос о том, как ей устроиться на работу.
И затем идет этот нудный процесс — она донимает флиртующего мужчину серьезными звонками и беседами на свиданиях, она говорит «я хочу быть понятой в смысле устройства на работу», после чего приводит доказательства совершенно нелепые, все более нелогичные, сбивается, повторяется, совсем уже несет чепуху.
А при этом нечего есть, квартиру продала и купила комнату, теперь на очереди мебель. Есть надо! И многое другое требуется.
Она, видимо, не знает, что можно быть содержанкой с такими данными и плевать с высокой колокольни на трудности жизни. Или тут все гораздо серьезней — быть любовницей она уже не способна, никто не хочет (после первых пяти минут разговора) терпеть и тем более любить психически больную, хотя и аккуратненькую, хорошенькую, совершенно седую.
И она уже не может никого терпеть рядом с собой, у нее любовь там, по месту прежней работы.
Всей душой она рвется на эту работу, туда, откуда ее выгнали, хочет теперь доказать, что с ней несправедливо поступили.
Это и есть причина ее помешательства. Случай нередкий. Не она одна такая, многие теряют разум, потеряв работу.
Самое главное — там, на работе, вот эта самая любовь ее жизни, незнакомый человек со святым именем Алеша.
Но Эллу больше туда не пускают, элементарно не выписывают пропуска. С ней сотрудница бюро пропусков не разговаривает вообще, только шипит.
Этому предшествовала история.
Вся катавасия произошла по вздорности ее характера.
Ибо, отметим, пройдя через испытания, вызванные не чем иным, как их внешним видом, многие очаровательные молодые женщины приобретают дурной, скандальный, неуступчивый нрав.
Все знают, что они вечно воюют с попавшими в плен самцами или ищут, как хищники, пропавшую жертву, роют землю, бегают по следам, а как завидят, то и стремятся сожрать. Заставляют разводиться семейных, солидных людей, вынуждают трясти мошной, доставать для своей красотки хорошую работу, допустим, в кино или на телевидении.
Наша же прелестная особа со своими снежно-белыми волосами пригрелась где-то в глухих местах одной из государственных радиопрограмм и таскала в клювике информашки, причем работала на одного и того же редактора, толстого неряшливого дяденьку с толстым носом и ртом.
Дядька-редактор, в свою очередь, сам оказался не промах (и никогда им не был, судя по биографии, то есть сменил много мест и всегда что-нибудь было не так, он жаловался), и тут же принудил красотку к сожительству, буквально в своей рабочей комнатушке, в неописуемой обстановке; но и этого мало, в день гонорара она должна была ему отстегивать половину денег!
Он объяснял ей это грубо и неохотно, что специально завышает гонорар вдвое, а ей-то не все ли равно, получает она столько, сколько получала бы просто так, или получает ту же сумму в результате деления суммы пополам. Он-де тоже должен делиться, его и взяли на работу с этим условием, сам ходил полгода как нищий, просился, да мы уже касались этой темы. Называется «откат». Вот теперь будешь знать.
И он совал ей ладонь между колен.
То, что он был безработным, она не проверяла, так поверила. Но тут произошла некоторая закавыка, а именно наша Элла, седая девушка, красотка с точеной талией, вдруг познакомилась с Алиной, хрупкой брюнеткой, тоже на положении нештатного автора при том же дяденьке.
Обе пичужки как-то побратались в очереди у кассы, то есть разговорились на стояка, когда кассирша вдруг удалилась.
И глупая и вздорная Элла, которая всюду подозревала обман, не верила никому, тут захотела выяснить, правильно ли ей платят за заметки.
И опрометчиво решила спросить, сколько дяденька выписывает Алине гонорара за штуку.
Для этого Элла-беленькая подождала Алину-черненькую у зеркала в туалете, попудрилась подольше — и обе, цокая на своих копытцах и щебеча о пустяках, покатились к метро, вызывая приязненные мужские взгляды.
Но! Нельзя угнетенному консультироваться по профсоюзным вопросам с таким же угнетенным и узнавать, например, что другому рабу платят больше, а нам меньше.
Это опасно, это чревато такими дурными последствиями, что и вообразить их невозможно в мирную минуту обмена информацией. Смерть, смерть, безумие, голод маячат за такими сведениями.
И вот чем обернулась безобидная на первый взгляд, недальновидная попытка добиться справедливости, попытка пичужки склюнуть еще одна зернышко: бунтом!
Потому что такая стачка, смычка и сходка с братом по труду и выяснение, кому сколько платят, именно к тому и ведет, а что идет за бунтом?
А вот что, буквально.
После того как Элла-беленькая узнала, что Алина-черненькая за заметку получает ровно столько же (но целиком), то есть все дяденькины песни о вдвое завышенном гонораре это ложь и воровство, она взбеленилась буквально. Горе и бешенство по совокупности затмили ее маленький разум. Грабят! Мало того что распинают каждый раз в этой комнатушке и грязный, потный и толстый урод требует своего, — но еще и бесстыдно воруют из кармана!