Белый сайгак

— Вот что, Бийке… ты прости меня, если я причиню тебе какую-нибудь боль… но думаю, что не причиню… мы ведь очень мало знаем друг друга… Отойдем, пожалуйста, в сторону… ты же знаешь наши условности и любителей почесать языки.
— Пожалуйста.
— То, что произошло… то, что тебя ввели в заблуждение… то, что… ну, одним словом, это великое недоразумение… Ты здесь, я в Иркутске. Как мы можем быть женихом и невестой? Я совершенно не знаю тебя, а ты меня. Ну как бы тебе объяснить? Ты же не можешь утверждать, что любишь меня?
— Как ты сказал? — сама не понимая, зачем она это спрашивает, насторожилась Бийке. Как ни странно, слова Батыя неприятно задели ее.
— Ты же не можешь утверждать, что любишь меня? Бывает, что родители ошибаются. Я не думаю, что они плохого желают…
— Ты любишь другую? — В голове Бийке закружились тысячи мыслей, она не могла сосредоточиться и повторяла чьи-то, будто чужие слова.
— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору, Бийке.
— А что скажут люди, что подумают обо мне? — Бийке вдруг схватилась за голову, и слезы появились у нее на глазах.
— Бийке, Бийке, что с тобой, тебе плохо? — растерялся Батый.
— Ничего, Батый, это пройдет. Что ты мне хотел сказать? — глотая слезы, спросила Бийке.
— Ничего, Бийке. Тебе сейчас плохо, я вижу, я потом… Ты иди лучше домой. Я провожу тебя!
— А все-таки ты что-то хотел мне сказать!
— Потом, потом.
— Ты хотел сказать, что свадьбы не будет и что ты на мне не женишься? Так это же очень хорошо, Батый, очень хорошо! — Бийке захохотала, ухватившись за чей-то плетеный забор.
— Бийке, прости, я не хотел обидеть тебя.
Но Бийке хохотала все громче. Она как-то перекатывалась по забору, цепляясь за него руками и касаясь то спиной, то грудью, уходила от Батыя все дальше и дальше и не переставала хохотать.
Он испугался, ему показалось, что девушка смотрит на него безумными глазами, и смех ее показался ему безумным.
— Прости меня, прости меня, — бормотал Батый, но Бийке уже убежала, скрывшись за поворотом.
Батый совсем растерялся. Разве мог он предположить, что девушка, которая никогда его не видела, так влюблена в него, так бурно встретит его отказ от свадьбы. «Какие глубокие чувства, — раскаиваясь, думал Батый, — как она страдает, бедняжка».
Батый хотел уж бежать за ней, догнать, успокоить, сказать ей, что она ему понравилась, что, может быть, со временем… Но тут новая мысль остановила его. «А что, если она больна? Разве нормальный человек будет так смеяться в такую минуту? Нет, хорошо, что я ей все объяснил, а там уж ее дело».
Батый немного успокоился. «Вот что бывает, когда родители перестараются. К какому печальному результату могут привести самые искренние заботы. Зачем они все это затеяли?»
Машинально шагая по безмолвной улице, Батый едва не наскочил на «газик», стоящий около соседнего дома. На «газике» было написано сбоку при помощи трафарета: «Инспекция по охране степных богатств». Вот к кому надо было прийти в первую очередь! Батый открыл калитку, поднялся по лестнице. Мухарбий обернулся на скрип двери.
— Можно, дядя Мухарбий?
— Конечно, сынок, я жду тебя, заходи. Слышал я, слышал, что ты вернулся… Ну, здравствуй! — Мухарбий протянул руку.
— Здравствуй, дядя Мухарбий. — Батый обеими руками пожал протянутую руку старика.
— Ну-ка, дай поглядеть на тебя, на молодого моего соседа. Совсем возмужал, крепкий, и разум на лицо. Это хорошо, что добро не прячется в тебе, что все говорят твои глаза. Жених, настоящий жених. Давай руку, могу же я поздравить тебя.
— Нет, дядя Мухарбий, поздравлять рано.
— Что случилось?
— Просто родители меня поставили в глупое положение.
— Присаживайся. — Мухарбий пододвинул ему стул и сам сел напротив.
— Скажи мне, дядя Мухарбий, дочь Уразбая…
— Ты о Бийке?
— Да. Я с ней только что разговаривал. Она нормальная?
— Что? Бийке, сынок, не то что нормальная, она очень хорошая, красивая и умная, сердце у нее доброе… Лучшей жены и ждать не надо, сынок… А что случилось, ты почему об этом спрашиваешь?
— Да так.
— Что ты ей сказал? Ты что, не любишь ее, что ли?
— Да.
— А она ждала тебя, каждый день на почту за письмами ходила.
— Не могу я в это поверить!
— Она, бедная, дни считала, ждала, а ты сразу и срубил… Но ничего, все поправится. А как она тебе показалась?
— Красивая, только какая-то растерянная.
— Еще бы. Мог бы ты ее полюбить?
— Не знаю, но… время может решить.
— Да, время — великий лекарь. Увидишь, все у вас будет хорошо. Ну что же, молодой хозяин стеней, принимай дела, что ли…
— Дядя Мухарбий, мне так неловко. Я отказывался, я не хотел, меня, можно сказать, силой назначили…
— Почему ты думаешь, что я обиделся на тебя? Наоборот, когда получил телеграмму и прочитал твое имя, я обрадовался. Наш человек, степной, знающий, это очень хорошо…
— Ты правду говоришь, дядя Мухарбий?
— Никогда, сынок, не сомневайся в моих словах. Я хвостом вилять не умею, тем более перед тобой…
— Прости.
— И ты научись отвечать за свои слова. Это тебе пригодится в жизни больше паспорта. Я постарел, Батый, и очень устал. Тебе тоже трудно будет, но плечи у тебя крепкие, а если что, помогу…
— Я слышал, у вас сын есть.
— Есть, да еще какой. Все понимает, не наговоришься с ним.
— Я очень рад за вас. Надеюсь, учительница моя души не чает в мальчике?
— Моет, купает… Раньше, бывало, лишний час в школе проводила, а теперь бежит домой даже во время перемены.
— Да прибавится вам здоровья!
— Контора у меня не ахти, конечно, но и посетители бывают не часто. Все дела — три папки. Акты, докладные, наряды, всякий хапур-чапур. Ты ученый человек, сам разберешься. Оружие я сдал в отдел. Они, по-моему, уже переписали его на твое имя, завтра получишь. Еще вот у окна стоит иноходец!
— На ходу? — спросил, глядя из окна на «газик», Батый.
— Козел! Капремонт прошел в прошлом году, мотор новый. А за аулом вся твоя степь. Да, забыл сказать о самом главном. В одном семействе есть белый сайгак, родился в мае.
— Никогда не видел.
— Увидишь! Здесь он записан.
— А может быть, прокатимся, дядя Мухарбий, соскучился ведь я по степи. Покажи мне свои владения.
Из окна было видно, как далеко в степи закатное солнце окрасило в яркий багровый цвет полосу небосклона.
— Это теперь твои владения. Ты молодой хозяин, приказывай.
— Приказывать не могу, а поехать хочется.
— Ну что же, ведь я должен не бумаги тебе сдавать, а хозяйство. Самое время объезда. Скоро и ночь. Сейчас не очень темные ночи, звездно… А дома как же? Не будут беспокоиться?
— Я им все объяснил.
— Свадьбу, значит, отменили?
— Мне не к спеху. А уж если пригласили гостей, то пусть гуляют в честь моего приезда.
— И в честь твоего назначения.
— На самом почетном месте ты будешь сидеть, дядя Мухарбий.
— Спасибо, сынок. Я последнее время избегаю шумные места. Меня даже нелюдимым стали звать.
— Я прошу тебя.
— А насчет Бийке, сынок, ты еще подумай. Хорошая девушка, жалеть не будешь. Садись за руль, привыкай к машине.
— Куда поедем?
— Сначала держи на юг, поездим около Кумлы, а оттуда по речушке поднимемся на север.
Батый, довольный тем, что все так мирно и по-доброму обошлось со стариком (он боялся, что нанесет старику великую обиду и будет жалеть об этом всю жизнь, потому в отделе кадров в столице и попросился на другой участок), сел за баранку и плавно вывел машину на дорогу. Вскоре началась степь, огромная, пахнущая полынью. Мухарбий тихонько запел, и Батый подтянул ему. Еще минуту назад у них и в мыслях не было, чтобы петь. Но вот окружила их степь, и сразу же родилась песня, такая же печальная, такая же горьковатая, но и сладостная, как аромат вечерней полынной степи.
 
 
Ах ты, степь, ты степь,
 
степь пустынная,
 
степь ногайская,
 
степь полынная.
 
 
 
Обделили тебя, степь,
 
счастьем-радостью,
 
горьким ветром обдаешь
 
ты нас за версту.
 
 
 
Ты защитница
 
наша первая,
 
ты печали моей
 
подруга верная.
 
 
 
Нелегко с тобой жить
 
до скончания лет,
 
а без горькой без тебя
 
вовсе жизни нот.
 
 
 
Ты кормилица
 
наша первая,
 
ты печали моей
 
подруга верная.