Снежные люди

Прежде всего они посетили родителей Хевы, а Хажи-Бекир, как подобает горцу, учтиво склонил голову и попросил прощения; затем извинился перед Хевой, хотя обожженная глотка еще болела и могильщику больше всего сейчас хотелось отстегать жену плетью. Но что делать? Надо выглядеть смиренным. «Ну, а плетка своего дождется, — думал Хажи-Бекир, — только бы вернулась». Шахназар произнес долгую проповедь о страшных карах в загробном мире ослушницам и упорствующим, ибо сказано, что от котла — сажа, от злого — злое, и еще говорится, что от добра человек расцветет, а от злого засохнет... Словом, рассуждал, не умолкая, так, что борода шевелилась, и двигалась, и прыгала, и дергалась, и металась, а под конец мулла погладил ее, словно похвалил, и заключил проповедь сурой из Корана на арабском языке, которой не поняли и оттого больше испугались. Первый раз в жизни Хева пыталась возразить, но родители настояли, и она покорилась. 
Втроем направились к сакле Адама. 
Стадо уже вернулось в аул, сгустились сумерки, над крышами поднялись дымы, зажегся свет в окнах, и ребятишки покинули улицу, торопясь к ужину. Сакля Адама одиноко стояла за аулом, на отшибе, словно бы ее отогнали прочь за какую-то провинность перед обществом. И возле сакли росло единственное в поселке дерево, — впрочем, не абрикос, не слива, не яблоня, а всего лишь тополь. Никто из стариков не может припомнить, чтобы когда-нибудь привозили в аул саженцы таких бесполезных деревьев, и на вопрос, откуда же взялся тополек, только разводят руками да подъемлют к небу глаза, как бы намекая на вмешательство самого аллаха. 
Ни одно окно не светилось в безмолвной сакле; Адам питался всухомятку, огня в очаге не зажигал, ужина не готовил. Со дня рождения сельский парикмахер ни разу не побывал в городе, не пришлось, но жадно расспрашивал о городе других. Больше всего восхищало Адама, что там не надо ничего готовить дома, что можно пойти, заплатить и съесть, что хочешь,— молочный суп, лапшу с курицей, а еще лучше суп из фасоли, а на второе добрый кусок мяса, поджаренный на углях, или плов из чечевицы. Право, это почти райская жизнь! Как хотелось Адаму поселиться там, где есть харчевня, где есть гостиница, где есть клуб и каждый вечер (даже, говорят, и днем!) показывают кинокартины. Вот только переселяться одному не хотелось, да и боязно, да и трудно расставаться с односельчанами: плохие они или хорошие, но Адам к ним привык и только сердится, что упрямые шубурумцы не желают спуститься к берегу моря со своих голых скал. Как всегда, Адам пораньше лег спать, чтоб поскорее забыть одиночество, развлечься сладкими мечтами и добрыми снами, в которых жадно целовал и девушек и вдовушек; целовал — и был счастлив! От этого счастья пробудил Адама стук в ворота. Сначала он думал, что и стук ему снится, но стучали уж слишком упорно и громко: так во сне не стучатся. Сонный, теплый, пошатываясь спросонья, Адам кое-как оделся и в шлепанцах поспешил к воротам; шел, и ему чудилось, что он не Адам, а герой народной сказки Палдакуч, к которому вот так же постучали ночью, а когда Палдакуч открыл, у ворот стояла черноглазая, чернокосая красавица и говорила: «Ты звал меня во сне, вот я пришла!» 
Наконец, заскрипев, отворились ворота, и парикмахер узнал поздних гостей. Недоумевая, пригласил в саклю. Когда засветилась керосиновая лампа, глазам пришельцев предстала комната, в которой все было неприбрано, разбросано, неопрятно; не сразу удалось найти места, где можно было сидеть. 
Перебивая друг друга, размахивая руками, мулла и могильщик стали объяснять Адаму, что от него требуется. Вскоре у горбуна голова пошла кругом: неискушенный в тонкостях шариата, полусонный, он совсем растерялся; сперва пытался расспрашивать, но чем больше объясняли, тем меньше понимал и, наконец, почел за благо просто соглашаться со всем, что говорили эти почтенные люди. И когда его спросили: «Ну, как?» — он промолвил, солидно кивнув: «Все ясно!» 
На всякий случай Шахназар и Хажи-Бекир еще несколько раз повторили все сначала, а затем мулла приступил к обряду бракосочетания. Он посадил рядом невзрачного Адама и статную Хеву — совсем так же, как два года назад посадил рядом Хеву и Хажи-Бекира. 
— Как тебя звать? — спросил мулла, остановив бег четок в руке. 
— Ты что, смеешься надо мной, что ли?! — вознегодовала Хева. — Ты что, не знаешь, как меня звать? Да я же сегодня кормила тебя хинкалом... 
При воспоминании о хинкале у могильщика возобновились боли в глотке; он сморщился и плюнул: слюна была горькой. Шахназар недовольно покачал головой, и возмущенная Хева хлопнула в ладоши. 
— Вахарай! И не стыдно, такой большой человек, и так врет... — Она повернулась к Адаму. — Понимаешь, он отрицает, что я угощала его хинкалом... 
— Я не отрицаю, — возразил Шахназар. — Прошу не перебивать и отвечать, когда я спрашиваю. Так нужно. 
— Отвечай, когда говорят! — вставил и Хажи-Бекир. 
— А ты не приказывай, ты мне не муж! — перебила Хева, сама удивляясь своей дерзости; впрочем, она все еще чувствовала себя незаслуженно обиженной. 
Мулла не дал Хажи-Бекиру возразить ни слова, еще раз объяснил, что совершается религиозный обряд и надлежит совершать его чинно и благолепно. 
— Итак, как тебя звать, женщина? 
— Хевой зовут меня. Хе-вой! 
— Ты согласна стать женой этого человека, что смиренно сидит рядом с тобой? 
Мулла показал на Адама, который смотрел на Хеву о жадным любопытством, не в силах отвести глаз. 
— Нет! — сказала Хева. 
— Не говори так, дочь моя... Время дорого каждому! — как мог мягче сказал Шахназар. 
— Скажи, хорошая, «да»! — пролепетал Адам. 
— Ну, да! 
— Будешь ли ты, дочь моя, любить этого человека до той поры, когда смерть разлучит вас? — снова вопросил мулла. 
— Что ты говоришь? — встрепенулся Хажи-Бекир. — Как так?! Завтра она должна вернуться... 
— Да не мешай ты... Так надо! Ну, отвечай, дочь моя! 
— Нет. То есть да... 
Уже и Хева устала от всей этой канители. 
— Хорошо, дочь моя! А тебя как звать? — обратился мулла к парикмахеру. 
— Что? — Горбун не сразу понял, что обращаются к нему. 
— Как звать, спрашиваю. 
— Меня? 
— Конечно же, не меня, раз я спрашиваю. 
— Меня же каждая собака знает... 
— Имя, имя твое! 
— Адам. Но так меня никто не называет. 
— Не о том речь. Согласен ты стать мужем этой женщины, что сидит рядом с тобой, покорно склонив голову? 
— Еще бы! 
— Ты будешь любить ее до той поры, когда смерть разлучит вас? 
— Да. Готов любить и после смерти. 
— В таком случае пророк согласен, чтобы вы были мужем и женой! — возгласил мулла. 
— О, благодарение тебе, пророк! — Адам воздел руки к пыльному потолку. 
Шахназар пробормотал молитву и добавил, обращаясь к Хеве: 
— Ты уйдешь от него, как только он скажет те слова, что сегодня произнес твой бывший муж. Поняла? 
— Поняла, — покорно отозвалась Хева. 
— Ну, дело сделано — вассалам-вакалам! Мне пора в дорогу, а тебе, Хажи-Бекир, домой. 
— Да, да! — сказал Хажи-Бекир и встал. Улыбнулся горбуну, похлопал по плечу и сказал: — Ну, Адам, смотри! — И погрозил пальцем. 
— Хажи-Бекир, дорогой, не беспокойся: век не забуду твоей доброты. Спасибо, что сдержал слово. Ты настоящий мужчина! 
— Какое слово?! — удивился Хажи-Бекир. 
— Ты же сегодня клялся выдать за меня дочь. Ну, дочери нет — так ты привел свою жену. Вот ты какой добрый! — восхищенно сказал Адам, провожая гостей. У дверей он обернулся к Хеве. — А ты, дорогая, приготовь добрый ужин: надо же нам отметить такой день! 
— Ну и противный у тебя голос... — промолвила Хева. 
— Что голос, родная! Селезень некрасиво крякает, да нежно любит... 
— Смотри-ка, говорит как настоящий муж! — засмеялся Шахназар. 
— А что ж?! — весело возразил Адам. 
— Ну-ну, валяй! — сказал Хажи-Бекир, довольный, что все наконец уладилось, и, оглянувшись, добавил: — А ты, Хева, не давай себя в обиду.