Мечта (СИ)
Но… вставало огромное Но, в виде ее собственного мужа. Я понимала, что она не счастлива с ним, но уж больно ему нужна. А мой свекор был военным до мозга костей. И сына она отстоять не смогла. Хотя желала ему, такому умному и способному, совсем другой судьбы. Но, слава богу, войны нет и не предвидится, так что все ничего. Она всегда поможет и, куда бы мы не поехали, она с нами. При этом о существовании мужа, который вот-вот должен был получить генеральские погоны, она и не вспоминала.
Через два месяца, в конце января, приехал генерал. Внучку одобрил, но посетовал, что не пацан. А побыл неделю, и сам уехал, и жену увез.
Так и жили — я с Галкой крутилась, Сережа учился, приходил раз в неделю. Генерал помогал деньгами. Мария Сергеевна писала письма и слала посылки, то по почте, а то с оказией.
Галке полгода было, когда по месту распределения поехали. Я была рада. Не дыра совсем, все-таки город Плоцк. Дали нам комнату в общежитии. И зажили мы, как все семьи военнослужащих живут.
Мы к Новому году готовились, Галке год. Елку наряжали, живую. Игрушки свекровь из Москвы привезла, конфеты. Меню составляли. Отец его обещался… —
Бабушка замолчала и вытерла рукавом слезы.
— Я с рынка вернулась, мяса купила. Готовить собиралась, а дома Сережа. Удивилась. 23 декабря, среди дня. А он говорит:
— Я попрощаться, Нина. Хорошо, что мама у нас. Хоть всех своих любимых женщин увидеть смог, хоть поцелую напоследок.
Я говорю:
— Случилось что? Ты надолго?
— Не знаю, Ниночка. Дочку береги. Я так сына еще хотел… — Обнял нас Марией Сергеевной и ушел.
А потом узнали, что война! Даже не наша, чужая… А Сережа-то мой, не их!
Бабуля расплакалась и долго не могла прийти в себя. Потом взяла себя в руки, успокоилась немного и продолжила свой рассказ.
Свекор приехал и нас в Москву увез. Галку в садик определил, я работать пошла. Наступили долгие дни и месяцы ожидания. Редкие письма и новости по телевизору. Только по телевизору-то все хорошо, а я все чаще подруг по гарнизону встречала, что приезжали ордена мужей получать — посмертно. Вот так встаешь утром и ждешь, а получаешь конверт и открыть боишься…
Летом восьмидесятого он приехал сам — в отпуск, после ранения. Месяц был. Только другой совсем. И улыбка другая, и взгляд. Мы и не ходили никуда, все дома, я, он и Галка. Я отпуск на работе взяла, без содержания. Говорили мало. Что не спрошу, молчит. Или так скупо: «Не нужно это тебе знать, Нина».
С отцом ругались они. За закрытыми дверями так, что мы с Марией Сергеевной только голоса слышали, а о чем они говорили на повышенных тонах, о чем спорили, мы с ней даже не догадывались.
Разговорился только перед концом отпуска. Ему уже вот-вот ехать, всего пару деньков осталось. Я пристала к нему, говорю:
— Скажи, чего мне бояться?
А он отвечает:
— Лжи, Нина, бойся лжи.
И рассказал, что они первыми в Кабул прилетели, а самолет за ними следующий врезался в гору и разбился. Его и не сбивал никто, сам разбился, а в нем 67 десантников, плюс экипаж. Но не это было главное, кроме солдат и командного состава на борту самолета находились важные документы, в черном кожаном портфеле. Их потерять было никак нельзя. И подняться на такую высоту без специальной подготовки тоже нельзя. 4200 метров, однако. Сначала хотели наших кинуть, а потом привезли группу альпинистов из Алма-Аты. Причем оговорили, чтобы все парни были холостыми. Они там несколько дней и ночей трупы обыскивали, вернее, фрагменты трупов. Документы собирали. Потом они сообщили, что портфель нашли. Так их оттуда сразу забрали. А ребят даже не похоронили по-человечески. Пустые гробы семьям отправили. Да и альпинистам ничего не объяснили. Задачу выполнили и отправили домой. Не по-людски это все, Нина. Вся грязь там из людей лезет, правда, и чистота тоже. Обнаженные души, короче.
— Страшно, Сереженька?
— Страшно, нам, офицерам, страшно, а ребятам срочникам, так вообще. Страх стараются отгонять, рассказывают друг другу веселые истории, — только бы не молчать, только бы не уходить в себя, иначе с ума сойти можно. Однако по ночам ужас как страшно, до холодного поту, в обед забирает аппетит, вызывая лютую ненависть к противнику, но не к родному государству, которое их, еще совсем «необстрелянных» юнцов, отправило в самое пекло событий.
— Думаешь, зря вас туда?
— Не знаю. Чужие мы там. Мы враги, нас и бабы их, и дети ненавидят. Нельзя воевать ни за что. Я так думаю. Только вот отец говорит, что думать мне не положено, что я должен приказ исполнять. А приказы люди издают. И кто сказал, что они не ошибаются. Не наша это земля, и люди там не наши. И кто враг, а кто друг — поди разбери. И мальчишек жалко, что там полегли, и мать мою жалко, не убийцу она растила. И тебя, и Галку. Вернусь ли, не знаю. Чтобы убивать надо верить, а я не верю.
А через день мы попрощались и он уехал, чтобы уже никогда не вернуться.
Через месяц я поняла, что беременна. Написала Сереже. Но от него писем не было, так мы и жили в полной неизвестности, целых пять месяцев. Даже его отец ничего не знал.
Потом пришла похоронка, а вслед за ней цинковый гроб.
Бабушка замолчала и долго сидела с закрытыми глазами, а я плакала, растирая слезы руками. Но потом она продолжила свой рассказ.
— У Марии Сергеевны отнялись ноги, а как она кричала… Страшно это было, страшно… Она мужа во всем обвинила. Вот как не могла ему простить, что ее Сереженька военным стал, так и в смерти сына его винила. Он-то, понятно, переживал, это и его сын, и тоже единственный.
Она на свои ноги уже не встала никогда; и мужа не простила, тоже никогда. Она прокляла его…
А я пыталась ее поднять с пола. Она ведь упала, но мужа близко не подпустила. Потом мы с ней долго сидели обнявшись и плакали, каждая по-своему пытаясь выплакать горе. Мы-то были живы, и как бы нам с ней ни хотелось оказаться с ним там, по ту сторону, но, увы, это не от нас зависит… Нам выпала судьба жить с этой потерей, в тоске, в безысходности жить и ждать. Вот чего ждать, не знаю. Сначала, что это ошибка и он вернется, а потом, что и наш срок кончится, и мы соединимся где-то там. Мария Сергеевна дождалась, а мой срок еще не вышел.
А тогда она отказалась лечь в больницу, так и хоронила сына в инвалидной коляске. А вот в больницу попала я с преждевременными родами. Мой мальчик умер, как только родился. Мы их похоронили вместе: отца и сына. Хоть он с моим Сережей.
Мне потом солдат рассказывал, что Сереже в живот попали, и стрелял просто мальчишка из кишлака, а он в ответ выстрелить не смог. Ребенок же, а в ребенка нельзя. Этот солдатик перевязал его как мог, вколол ампулу промедола, чтоб боль облегчить и повез его в медсанбат, но не довез. Он умер. Все, говорит, мать, меня и дочку вспоминал.
Вот и вся история.
Бабушка закончила свой рассказ. И мы с ней просто плакали. Но я не могла на этом успокоиться. Что же случилось с моей прабабушкой и с прадедом. Я совершенно точно понимала, что я Мария, как она, что мне ее имя досталось. Я пообещала бабушке, что когда у меня будет сын, назову его как деда — Сережей. А потом спросила, что дальше было. Она продолжила.
Свекор не смог жить с ними. Жена его только убийцей называла, видеть не хотела… Он встретил женщину гораздо моложе него и ушел к ней. Квартиру нам оставил. А Мария Сергеевна везде фотографии сына расставила, везде его вещи были. Только Галка лет в тринадцать взбунтовалась. Баловали мы ее, все, что она хотела, все ей. Отказа ни в чем не было никогда. Как же ей, сироте, отказать, а она эгоисткой выросла. Так вот вдруг заявила, что ей в склепе жить надоело, что у нас не дом, а склеп. И давай все убирать. Мария Сергеевна в слезы, а Галке подруг хотелось водить в дом, да не объяснять всем, кто это. Тогда войну считали позором страны. Значит, и отец позор ее. В общем, собрала она все и сожгла на глазах у бабушки. Она ж не со зла, просто по молодости и отсутствию понимания. А Мария Сергеевна в ту ночь померла. Тихо во сне.